Спасите, мафия!
Шрифт:
Я усмехнулась. Взгляд стал приторно-сахарным и елейным. Я склонилась над Суперби и проворковала:
— Что ж, ты, кажется, глупее, чем я думала, но определенно очень настойчив. Знаешь, интересное сочетание: ум, настойчивость, честь, красота, и самое главное — связь с потусторонним, — я провела рукой по ниспадающим водопадом серебристым волосам мечника, наплевав на отвращение, горящее в груди, и, склонившись к его уху, прошептала: — Знаешь, ты просто идеальный кандидат. Мое потомство просто обязано обладать сверхспособностями, а Пламя Предсмертной Воли — любопытный вариант. Я обязана стать матерью ребенка, который сможет стать чудом. Что скажешь? Любопытно… Да… Очень любопытно…
Я зарылась пальцами в волосы Суперби, всё еще сжимавшего мое левое запястье, и продолжила бормотать нечто не очень связное, но кружившее вокруг темы сверхъестественного и материнства, а затем положила руку ему на спину, но была тут же отдернута, а затем Скуало
— А-ха-ха, ты такой странный! — крикнула я, согнувшись в три погибели и хохоча, как ненормальная. — Ты такой странный!
— Заткнись! — рявкнул Скуало и с силой встряхнул меня за плечи.
— Нееет, — пропела я, продолжая смеяться. — И не надейся! А-ха-ха…
— Дура! — крикнул он и вновь меня встряхнул. — Это была неудачная шутка! Ты бы видела себя сейчас! Как проститутка какая-то! Что за мерзкий взгляд шлюхи?! Ты же не такая, как весь тот мусор!
Я вдруг резко замолчала и, с силой оттолкнув мечника, посмотрела на него полным ярости взглядом. Веселье резко исчезло. Мусор? Нет, я не мусор. Шизофреник? Нет, я не шизофреник. Одно оскорбление накладывалось на другое, сливаясь и рождая ту самую, жгучую и одновременно с тем леденящую душу ненависть, подавлявшую даже глупый, необоснованный страх. Как только алые сполохи перед глазами стали меркнуть, я процедила:
— Запомни, Суперби Скуало. Я не шизофреник. И никогда не называй меня так. Родители всегда называли меня именно так, но мой «диагноз», выставленный этими глупыми людьми в белых халатах, не имеет с шизофренией ничего общего. И это — самое страшное оскорбление, которое ты только можешь произнести. Я не привыкла мстить, но если меня так называют, отрываюсь по полной. Я ненавижу это слово. Ненавижу всех, кто так называет меня, не заглянув в саму суть. И потому я причиняю им боль так же, как они причиняют боль мне. Легко и с наслаждением. Прах к праху, пепел к пеплу…
— Ты совсем спятила? — перебил меня Суперби, глядя на меня злым, но растерянным взглядом.
— Нет! — усмехнулась я и, рванувшись к нему, вцепилась в ворот его рубашки. — Ненавижу, слышишь?! Ненавижу это слово!!! «Шизофреник, шизофреник»… Я не шизофреник!!! Почему меня так называли?! Почему?!
Ярость, боль, обида, негодование захватывали сознание. Я судорожно сжимала ворот его черной рубашки и мечтала, чтобы он исчез, растворился вместе с этим раздраженно-снисходительным выражением лица и этим мерзким словом. Ненавижу это сочетание звуков, ненавижу. Так же, как ненавижу любого, кто его произносит. Я слишком часто слышала в свой адрес эти слова. Напрасные слова, лживые, не соответствующие истине. Так почему я должна снова, даже после смерти тех, кто так звал меня, слышать это слово?! Пожалуй, это единственное, что и впрямь может задеть меня. Никогда и ни на что я не реагирую, всё проходит мимо, как песок сквозь пальцы, но это слово… Ненавижу его. Как же я его ненавижу…
— Ясно… — почему-то едва слышно сказал Скуало. — Значит, тебя родители так называли, потому это и стало твоим «пунктиком»?
Что? Он всё это затеял, чтобы вытащить из меня информацию? Как он мог? Как он мог?.. Я поверила ему, а он… Как же так?..
Мои руки безвольно повисли вдоль тела, а взгляд стал пустым и безжизненным. Ненависть исчезла вместе со злобой: он не считает меня шизофреником. Но он меня предал. Накатила моя вечная апатия, усиленная десятикратно, и желание сесть в одиночестве в полутемный угол и читать, читать, читать истории о Вальхалле, о победе Беовульфа над Гренделлем, о том, как добро всегда побеждает зло и смеется, празднуя его кончину и свою победу. Победу над самой смертью… Но вместе с тем к горлу вновь начал подкрадываться страх — холодный, беспощадный, рвущий душу на части. Вот только сил не было даже на то, чтобы убежать и забиться в темный угол, не то, что на подвиг в виде чтения успокаивающих меня книг. В памяти всплывали неприглядные картины прошлого. Меня бил озноб, сердце предательски заболело, как и голова, а панику мне удавалось подавить даже не усилием воли, а безразличием. Безразличием к этому жестокому миру.
— Вон, — прошептала я едва слышно. — Вон отсюда и никогда не возвращайся.
— Это еще почему?! — возмутился он.
— Только… чтобы узнать… ты издевался надо мной? Вон. Вон отсюда… вон… — прошептала я и вялым, безразличным движением слегка толкнула мечника в грудь, а он почему-то не стал сопротивляться и лишь сказал:
— Я не издевался и не выпытывал информацию. Я лишь сделал
Ударить? А вдруг и правда полегчает? Бэлу же было весело, когда он метал стилеты в Руслана. Может, и мне будет?
— Предатель… — пробормотала я и начала судорожно, но всё же безразлично, не получая абсолютно никакого удовольствия, колотить мужчину по груди кулаками, словно долбилась в закрытую дверь.
Почему всегда так? Почему все, кому я хоть на йоту начинаю верить, плюют мне в душу? Почему люди не способны остановиться в своем стремлении узнать тайны любой ценой? Почему знак «стоп» и чужая боль не являются помехой ни для кого и никогда? Почему так легко перешагнуть через чужой труп, чужие надежды, мечты и стремления, чужую боль, ненависть и доверие? Почему так легко растоптать, предать, унизить, оскорбить? Почему эго всегда ставится выше всего остального? Почему? И почему на эти вопросы нет ответа?..
Я замерла и ткнулась лбом в грудь мечника. Бесполезно. Это не весело, не смешно и ни капли не помогает… Руки мои повисли безвольными плетьми, а на глаза навернулись слезы, но я не могла разрыдаться — чисто физически не могла, потому что безразличие поглощало боль, преобразуя ее в монотонную беспросветную депрессию, а паника заставляла дрожать всем телом, но и отойти от мечника я была не в состоянии: ноги не двигались. Темнота накатывала волнами, скрывая черную рубашку из видимости и принося тишину и одиночество, а затем снова развеиваясь, и так снова и снова, по замкнутому кругу. Накатили апатия и сонливость, тоска и глухая, ноющая боль в груди. Хотелось забыться и никогда больше не открывать глаз, не делать вдох, не произносить ни слова, а главное, не бояться… Просто лежать, не шевелясь, а потом… И вдруг мне на спину легла теплая ладонь, и меня прижали к сильной груди.
— Дура ты, — тихо и как-то устало сказал Скуало. — Я не собирался тебе боль причинять. И издеваться не собирался. Просто теорию выдвинул. Кто же знал, что ты так психанешь? И что плохого в том, что я из твоей истерики сделал выводы? Это поможет в будущем не наступать на те же грабли и не ляпнуть снова то, что доведет тебя до такого состояния. Какого чёрта ты распсиховалась? Не хотел я тебя унизить и оскорбить. Какой в этом смысл?
Я шумно выдохнула и осела на пол. И правда, какой смысл? Я опять поддалась эмоциям, опять накрутила себя… Но я не верю людям. От них одни проблемы. Потому я всегда одна, потому мне никто не нужен. Я даже к сестрам привязана лишь относительно: они важны для меня, но я смогу прожить и без них, как бы странно это ни звучало. Одиночество — это лучшее из состояний. Только когда ты один, ты можешь самосовершенствоваться, не оглядываясь на других, можешь стремиться к познанию непознанного, и никто не отвлекает, не мешает, не заставляет смотреть на мир его глазами. Да, я выделяюсь среди других полным их неприятием, ну и что? В детстве заставить меня пойти в место скопления народа вообще было невозможно, и не только из-за фобии. Я просто не люблю людей. Я просто не люблю, когда на меня смотрят, что-то мне говорят, заставляют что-то делать… Все всегда смеялись над тем, что мои движения угловаты и судорожны, почему? Потому что я отличаюсь. Но я не хочу меняться, меня всё устраивает, а смех их лишь показывает их глупость, до которой мне нет дела. Главное, чтобы я не была идиоткой. Главное, чтобы я была довольна собой. Но я не довольна — мне еще многое надо изменить… Потому я и углубилась в изучение психологии. Но люди не смогут изменить меня — только я сама. И я меняюсь. Понемногу, потихоньку, я иду к своему идеалу — избавляюсь от фобий. Ну и что, что мне его не достигнуть? Всё равно всё заканчивается смертью. Так какой смысл считать, что надо завершить все дела, что это — святая обязанность смертного? Я не понимаю людей. Не понимаю их стремлений и ожиданий. Не понимаю глупых слов «любовь», «дружба», «вера» и «надежда». Потому что я не верю людям, не надеюсь на лучшее, не хочу быть любима и любить и не ищу друзей. Впрочем, я и впрямь привязалась к человеку, который смеется на грани так же, как я. Он похож на меня, и потому я рискнула поверить ему. Если он и причинит мне боль, я посмеюсь вместе с ним. Потому что сумею его простить. Нельзя прощать только одно существо на этом свете. Себя. Потому что лишь за себя я несу ответственность. Остальные мне не интересны, и я не отвечаю за них, а потому их можно простить. Но не себя. И если Бельфегор причинит мне боль, я прощу его, и он останется моим другом. Потому что он понимает, каково это — смеяться на могиле и ненавидеть толпу. Но он другой, и это заставляет пытаться его разгадать, хотя обычно мне на людей плевать. И я прощу его, если он меня уничтожит. Прощу, как и Скуало сейчас, потому что он лишь человек, а людям свойственно ошибаться. Он ошибся, признал ошибку, и больше это всё не имеет значения. Я просто хочу спать, и всё. Терпеть не могу подобные срывы. Они мне не свойственны. Слишком много эмоций. Это выматывает… Нет сил… Уже нет…