Спасите, мафия!

Tamashi1

— А еще в бою тебя тоже могут убить, — прошептала я, не открывая глаз. — И это хорошо, потому что умирать от болезни парализованным стариком… грустно.

— Ты права, — пробормотал Бэл и добавил: — Но я не хочу умирать, потому что тогда я не смогу играть, быть марионеточником и…

— Не лги себе, — устало вздохнула я. — Тебе ведь всё равно, жив ты или нет, Бэл, — Бельфегор ощутимо вздрогнул, а я продолжила: — Тебе не так важны эти игры, но ты не согласен с тем, как умер. Ты хочешь побеждать, Бэл. Потому что ты живешь победами, они дают тебе то чувство, что ты испытал, убив Расиэля — ощущение того, что твой враг мертв, а ты жив. Лишь побеждая, ты чувствуешь себя по-настоящему живым, потому и хочешь побеждать. Чтобы не чувствовать себя мертвецом, — Бельфегор вновь вздрогнул, а я закончила свою мысль: — Потому не говори, что ты не хочешь умирать. Тебе всё равно, ты ведь и так не живешь. Но проигрыш ты никогда не примешь, потому что он подтверждает, что ты мертв, что ты оказался слабее, хоть это и не так. Жизнь не интересна тебе, кроме тех мгновений, когда ты живешь на самом деле. Если бы ты мог по-настоящему жить, остановить тот миг, когда побеждаешь — ты бы хотел жить. Но существовать, Бэл, ты не хочешь. Существовать от одной вспышки жизни до другой — это не то, о чем ты мечтаешь.

Я замолчала,

думая о том, что и сама лишь существую от вспышки до вспышки — от одного приступа настоящего, живого смеха, до другого, а потому чувства Бельфегора были мне до боли понятны… Путаясь в этих бессвязных мыслях, я погрузилась во тьму, что царила за закрытыми веками, и тишину, что наполняла воздух вокруг. Ладони Бельфегора на моих плечах почему-то мелко вздрагивали, словно его бил озноб, и мне почему-то вдруг захотелось обнять его и сказать, что всё будет хорошо. Глупое, наивное желание… Но разве мне нужен кто-то в моей одинокой темноте? Разве я хочу наполнить тишину звуками? Да нет, зачем? Мне и одной хорошо. А объятия — это ведь неприятно, это пугает, это…

И вдруг меня крепко обняли со спины, сметая все мои мысли и руша все барьеры, что я пыталась выстроить вокруг себя. Моя темнота исчезла, вспыхнув яркими искрами, а чужое дыхание на моей шее, такое горячее, такое… живое и близкое, почему-то вместо того, чтобы напугать меня, заставило подумать: «А может, если кто-то есть рядом, это не так уж и плохо?» Не думая, что делаю, я прижалась к Бельфегору, сидевшему рядом со мной и обнимавшему меня со спины, и, уничтожая последнее, что связывало меня с моим одиночеством, прошептала:

— Бэл, не оставляй меня.

— Не оставлю, — пробормотал он. — Ты видишь то, чего никто не видит. Не оставлю.

Я прижалась щекой к его груди и, распахнув глаза, осторожно сжала правой рукой полосатую кофту Принца. Странно, но его сердце бешено билось, равно как и мое собственное, и я подумала, что, возможно, не так уж и плохо, что я больше не одна, а еще, что объятия — это не так уж и неприятно, а, скорее, наоборот… Правая рука Бэла скользнула вверх по моей спине и зарылась в моих волосах, а левая крепко прижимала меня к Принцу, и я почему-то улыбнулась, хотя, если честно, хотелось плакать. Я, наверное, все-таки странная — противоречу сама себе, но почему-то мне и впрямь хотелось улыбаться сквозь слезы, потому что я грустила из-за предательства кого-то из новых товарищей, но была рада тому, что Бэл рядом, и что он обнимает меня, а мне не хочется сбежать на край света, крича: «Не прикасайся ко мне!» Это ведь и впрямь очень странное ощущение — доверие, покой и нежелание оставаться одной, оно несвойственно мне, а если уж совсем честно, я впервые испытала нечто подобное и не хотела, чтобы это чувство исчезало, чтобы уходило из сердца появившееся в нем тепло, а с губ слетала искренняя улыбка…

Но всё хорошее всегда заканчивается, это непреложный закон мерзкой штуки под названием «жизнь» — к нам подошел ведший в поводу лошадь работник и хмуро поинтересовался у меня, опасливо косясь на Бельфегора:

— Хозяйка, Вы в порядке? «Скорую» не надо вызвать?

Почему-то я разозлилась. На то, что он разрушил эту идиллию, заставив Бельфегора ослабить объятия, на то, что намекнул, будто я нездорова, на то, что предложил отправить меня в больницу… Я обернулась и попыталась встать, прошипев:

— Оставьте меня в покое! Я не хочу вас видеть, я не хочу в больницу! Я не больна, сколько можно говорить?! Я не…

Фразу «я не псих» мне закончить не дали: Бэл вдруг закрыл мне рот ладонью и, обхватив меня за талию, поставил на ноги, а растерянный рабочий с недоумением на лице, глазами, полными пренебрежения, и чуть ли не на лбу написанной фразой: «Она точно псих», — поспешил уйти, ведя за собой рыжую лошадь.

— Тихо, Принцесса, — прошептал Бэл мне на ухо. — Им не надо слышать от тебя слово «псих». Ты не сумасшедшая, так не стоит об этом и говорить. Они всё равно не поймут, а значит, они недостойны слышать твоих пояснений. Принц знает, что такое взгляды, полные жалости, ставящее на тебе клеймо шизофреника. Когда он убил брата, он смеялся от чувства собственного превосходства, от своей победы, а затем закопал его тело, просто потому, что в Расиэле текла та же кровь, что и в жилах Принца — королевская кровь. Принц проявил уважение к происхождению Сиэля, похоронив его, ведь его закапывал сам наследник престола. Но когда Принца нашли рядом с могилой братца, всего в крови и земле, смотрящего на горизонт и грустившего из-за того, что больше никогда он не испытает подобной эйфории, его спросили, зачем он это сделал, и Принц ответил: «Я спутал его с тараканом». Расиэль и был тараканом. Гениальным тараканом, не более. Он всегда побеждал Принца бесчестными методами и после победы издевался над ним. Жестоко издевался. И Принц был счастлив прихлопнуть его, как надоедливого таракана, уничтожить его власть над собой. Но, знаешь, Принца не поняли. Решили, что он сошел с ума. Приводили докторов, представив прессе смерть Расиэля как несчастный случай, и кремировав его тело. Докторам платили за молчание о правде, и они ставили Принцу неутешительные диагнозы, потакая его родителям, желавшим получить подтверждение того, что их сын болен, и его можно «излечить» какими-нибудь таблетками. Принца травили различными препаратами, заставлявшими его спать чуть ли не по двое суток, обкалывали какой-то мерзостью, превращавшей его в растение, но однажды Принц, привязанный к кровати ремнями, сумел освободиться и притворился спящим, ведь он сумел, несмотря на состояние, близкое к безумию, сохранить остатки разума, он ведь Гений. И, когда ему принесли таблетку, он убил слугу, свернув ему шею, а затем сбежал, прихватив ключи своей жертвы. Он пробрался в свою старую комнату и выкрал стилеты, тогда еще не оснащенные нитями. Он решил отомстить. Отомстить тем, кто превратил его жизнь в Ад. Принц нашел своих родителей и убил их, но не получил того же удовольствия, что от убийства Расиэля. Он собрал вещи, взял с собой деньги и отправился, куда глаза глядят, потому что не хотел оставаться в том доме, хоть и был единственным наследником. Предъяви Принц сейчас права на престол, ему бы их вернули, потому что он обставил всё так, будто в дом вломились посторонние и, убив короля, королеву и несколько слуг, похитили их сына, а правит страной сейчас наместник. Но Принцу не нужен был титул короля — он не хотел жить в том проклятом доме и вспоминать месяцы, что его пытались сломать, и годы унижений от подлого братца. Он хотел испытать то, что чувствовал от победы над Расиэлем, и решил, что охотиться куда увлекательнее, чем убивать тех, кто говорит тебе: «Подумай, Бэл, мы хотели как лучше, просто положи нож и выпей таблеточку, она тебя успокоит». Уговоры

и полные жалости и страха глаза — это не то, чего хотел Принц. Он хотел сопротивления, но они лишь пытались уговорить его принять таблетки, а это злило. И Принц отомстил. Но удовлетворения месть не принесла, и он решил, что отныне будет убивать лишь в бою, когда противник сопротивляется или пытается убежать, потому что ужас и желание выжить любой ценой в глазах жертвы куда более настоящие и ощутимые, чем паника, прикрытая жалостью и лицемерным пониманием. Принц обнаружил, что может зажигать странное пламя, и разработал систему ножей, связанных прочными нитями, которые, наполняясь тем пламенем, подчинялись его воле, и когда всё было готово, он занялся очисткой своей страны от отбросов — насильников, работорговцев, содержателей притонов… Но это всё было не то — они не могли долго сопротивляться. Тогда-то его и нашла Вария и предложила вступить в ее ряды, пообещав битвы с интересными противниками, способными долго ему противостоять. Принц согласился — это всё же было куда интереснее, чем просто убивать тех, кто его раздражал. Но хоть бои и стали сложными, а охота и прятки — чрезвычайно захватывающими, всё же Принц не испытал того, что почувствовал, убив своего главного врага. И это раздражало. В детстве он жил лишь мечтой уничтожить Расиэля, а с того дня, как достиг своей цели, он не жил, а существовал. И оживал, лишь когда чувствовал, что снова победил, не важно, погиб его противник или нет. Когда Принц видит свою кровь — кровь, так похожую на кровь Расиэля — он вспоминает всю свою ненависть к нему и то чувство, что, он знает, никогда больше не повторится. И это выводит его из себя, срывает тормоза и заставляет все инстинкты обостриться, а на первый план выйти ненависть и жажду мщения и победы, вот тогда-то и проявляются истинные навыки Принца-Потрошителя, который убивает, несмотря на собственные ранения, какой бы тяжести они ни были. Он просто почти не чувствует боли, точнее, не замечает ее, его захватывает эйфория, близкая к той, что он испытал, увидев кровь брата. Ведь это всё же королевская кровь. И Принц побеждает, кем бы ни был его противник, но этого всё равно недостаточно, чтобы снова почувствовать то пьянящее ощущение абсолютной победы и безграничного счастья. Победы у Принца были не столь значительны, а счастлив он с тех пор и до сегодняшнего дня не был ни разу.

Бельфегор замолчал и отпустил меня, но не отстранился, и я всё еще чувствовала спиной обжигающий жар его тела и ловила себя на мысли, что хочу обнять его и сказать, что счастье — это то, что невозможно обрести, причиняя боль, и счастлив он был даже не от победы, а оттого, что освободился, наконец, от гнета и издевок брата, но почему-то не могла этого сделать. Я боялась, что Бэл оттолкнет меня, и этот иррациональный страх не давал мне пошевелиться, потому я просто стояла, замерев, как мраморное изваяние, думая о его словах и о том, что он пустил меня в свою душу, рассказал о своей главной тайне, и чувствуя, что это делает меня счастливой… Наконец, Принц тяжело вздохнул и, отстранившись, пошел в сторону амбара, а я вдруг почувствовала безумное одиночество, которое почему-то меня испугало. «Не уходи», — билась в голове единственная иррациональная мысль, а холод сковывал душу от того, что спина, которую больше не согревал жар объятий Принца, начала замерзать… «Не уходи, не уходи, не уходи…» Я не могла его отпустить. Просто не могла. И этот страх, страх потери, был куда сильнее всех моих фобий и даже сильнее страха перед тем, что Бельфегор меня оттолкнет… Впервые в жизни я не хотела оставаться одна…

Мне вдруг стало безразлично, что будет дальше — я просто поняла, что не могу сейчас позволить Принцу сделать еще хоть шаг. Кинувшись за Бэлом, я схватила подол его куртки. Он обернулся, и я поняла, что что-то не так, потому что он не улыбался, как обычно, был бледен и явно нервничал, хотя обычно ему это и не свойственно. Но я не могла отпустить его, да и не хотела, потому всё же сказала то, о чем подумала после его рассказа:

— Бэл, знаешь… Прости, но я не думаю, что ты был счастлив потому, что убил Расиэля, или потому, что ты его победил. Я думаю, ты был счастлив тогда, потому что обрел свободу, потому что понял, что сможешь наконец вздохнуть полной грудью, потому что больше никто не сможет причинить тебе боль, победить бесчестно, издеваться или заставить твоих родителей сказать, что ты всего лишь номер второй… Ты освободился, и это сделало тебя счастливым. Победа дала лишь эйфорию и чувство превосходства, удовлетворения от того, что ты был лучшим и смог одолеть того, кого считали гениальнее тебя, но счастье тебе подарила свобода. Свобода, которой ты добился своими руками, потому что свобода, подаренная кем-то — лишь подачка, а свобода, которую ты выгрыз зубами — это то, что ты получил в результате тяжелой работы над собой, собственных мучений и боли, пролив тонны пота и крови. Ты спас себя, потому ты и был счастлив, Бэл. Свобода и то, что ты достиг ее сам, заставили тебя почувствовать то, чего ты не чувствовал прежде.

— Сам, — пробормотал Бельфегор и, отцепив мою руку от своей куртки, встал напротив меня и сжал мою ладонь с такой силой, что мне стало больно. Но я не попыталась отдернуть руку, потому что это было неважно, а Принц вдруг спросил: — Ты думаешь, что я больше не смогу это испытать?

— Такую же победу — не знаю, наверное, не сможешь, — пожала плечами я, глядя на челку, скрывавшую глаза Принца. — А счастье… То же самое — нет, потому больше тебе не от кого избавляться, чтобы стать свободным, ведь ты и так свободен. Но я думаю, что ты сможешь испытать даже большее счастье, если произойдет что-то, что сможет заставить твое сердце ожить.

Бэл не ответил. Он просто молча сжимал мою ладонь, думаю, даже не осознавая, что причиняет мне боль, и смотрел мне прямо в глаза. Откуда я это знаю? Я просто чувствовала его взгляд, прожигающий меня насквозь, но не хотела отворачиваться. Я хотела замереть так навечно…

— Ты не странная, — вдруг сказал Бельфегор и, ослабив хватку, потянул меня за руку, отвернулся и быстрым шагом пошел в сторону амбара. — Ты просто такая же, как и я.

Сначала я не поняла, о чем он, бредя за ним и спотыкаясь на каждой кочке, а затем вдруг осознала, что он имел в виду. Он ведь говорил не о нашей идеологии и даже не о том, что мы оба любим смеяться, чувствуя эйфорию от того, что находимся на грани, ведь я смеюсь просто от победы, а он тем больше опьянен ею, чем опаснее была схватка, и чем призрачнее был шанс на выигрыш, а от победы над братом он получил такое удовлетворение потому, что шанс выиграть был просто ничтожен, но он всё же его использовал. Бельфегор сказал, что мы похожи, потому что оба, сами того не подозревая, хотели найти счастье, но искали его не там. Он — в охоте на людей, я — в оккультизме. Где надо его искать на самом деле — непонятно, но явно не там, и мы похожи нашими заблуждениями и нашей мечтой — найти это самое, пресловутое, но такое необходимое счастье…