Спасти огонь
Шрифт:
Я неуклюже попыталась объяснить Хосе Куаутемоку, почему отказываюсь пока с ним спать. Рассказала всю эту тему про двери, которые открыть-то можно, а вот закрыть потом не получится. Он пристально смотрел на меня. Перед этим, как и на всех предыдущих свиданиях, мы долго целовались и трогали друг друга — не нарушая правил приличия, чтобы его не наказали за нарушение правил поведения. «Марина», — гулко произнес он и замолчал. Которую неделю мы уже тут сосемся, как подростки, а я все еще колеблюсь, вступать ли в половые отношения. Я ожидала, что сейчас он упрекнет меня в инфантильности. Но нет. Он огляделся и снова повернулся ко мне. «Ты, наверное, не поняла, с кем ты и где ты», — сказал он. «Почему не поняла? Я уже хорошо тебя знаю», — энергично ответила я. «Тогда, значит, ты понимаешь, что мы, возможно, видимся в последний раз?» Я пропустила эти слова сквозь узкую рамку своей реальности
Когда он сказал это, воздух стал плотнее, звуки стали хуже через него прорываться, свет потускнел. «Ты уверен?» Он кивнул, не отводя от меня взгляда. «Откуда ты знаешь?» — «Тот, кто хочет меня убить, уже послал знак». Тут во мне опять включилось ограниченное видение девочки из католической школы. А если это просто шантаж, чтобы я с ним переспала? «А ты не заливаешь?» — нахально, едва ли не грубо сказала я. Мужчина моего круга обиделся бы, что его подозревают во лжи, встал бы из-за стола и направился прочь, ожидая, что я побегу за ним и стану извиняться за свою наглость. Хосе Куаутемок и бровью не повел. От его следующих слов меня бросило в дрожь: «Хочешь, можем больше не видеться. Если боишься, что и с тобой может что-то случиться». Об этом я как-то не подумала — что охота идет на него, а задеть может меня. Я обернулась (Хосе Куаутемок садился лицом к залу, а я к стенке — так и он мог следить, что происходит вокруг, и я был защищена от лишних взглядов). Все охранники и все преступники, сидевшие со своими посетителями, представились мне потенциальными убийцами. А вдруг кто-то начнет строчить в нас из автомата или на Хосе Куаутемока набросятся с ножами, а я попадусь под руку? Я могла бы сказать: «Извини, но мне дико страшно, и давай-ка не будем встречаться, пока ты не уладишь свои дела». Но вместо этого я вдохновенно выпалила: «Я тебя не брошу!» Он подался вперед и поцеловал меня. В этом поцелуе было еще больше глубины, больше близости, больше любви. Я закрыла глаза и выпала из пространства и времени. Гормон сильней нейрона, поцелуй сильней гормона.
Время посещений закончилось. Хосе Куаутемок проводил меня до выхода. Мы держались за руки, как пара юных влюбленных, планирующих медовый месяц. Не знаю уж, когда я успела превратиться в наивную девчонку, но в ту минуту я была счастлива шагать мимо преступников и тюремщиков рука об руку с мужчиной, которого, как ни странно, любила, невзирая на смертельную опасность, сгущавшуюся над ним, а вернее — над нами.
Эсмеральда вскоре стала невыносимым грузом. Есть покойники, которые весят больше других, и одна Эсмеральда давила, как сотня трупов. Столько смертей повидал Хосе Куаутемок, а сломила его именно эта. У него ведь не бывало депрессий; он, как трактор, всегда пер вперед. Прямо-таки комбайн в плане эмоций. И не из таких вонючих трясин выбирался: вина, голод, заключение, зной, холод, массовые убийства, пыль, солнце, смерть, раны. Ему все это и многое другое оказалось нипочем. Почему смерть одной-единственной бабенки, с которой он почти и знаком-то не был, не давала ему дышать, будто хук в солнечное сплетение.
Эмеральда являлась, как и полагается уважающему себя призраку, в самые неожиданные моменты. Являлась, когда Хосе Куаутемок сидел на параше. Являлась в клубах пара в душе. На дне тарелки с вермишелевым супом, в зыбких углах камеры, под одеялом. Эсмеральда-призрак без головы, насаженная на кол, трепещущая на нем, словно приспущенный стяг. Эсмералвда-призрак, проникающая в его кости, как вредная ядовитая сырость. Эсмеральда-воспоминание, шрам, трещина, пропасть: призрак.
В его воображении они с Мариной менялись телами и головами. В результате получалось что-то вроде скандинавской богини Хель, обитательницы темных пещер подземного мира, наполовину покойницы, наполовину живой. Так они обе представали ему в кошмарах. Улыбающаяся Эсмеральда, обезглавленная Марина. Эсмеральда говорила Марининым голосом, Марина смотрела Эсмеральдиными глазами. Призрачная Марина. Живая Эсмеральда. Марина. Марина. Где же Марина?
Марина снова пришла на мастерскую. Хосе Куаутемок сделал вид, что ему до звезды. Старался ее не замечать. Не тут-то было. Она ему засела в самый ути ва мгонго[18]. Ему хотелось оттащить ее в угол зала и сказать: «Слушай меня, дура, идиотка: мне тошно от того, как ты мне стала нужна. Я сожалею, что так нуждаюсь в тебе. Не успеваю подумать о тебе, как
В то утро он был как айсберг. Ни словечка. Вышел из аудитории и быстренько слился. Но краем глаза приметил, что она на него смотрит, и мгновенно понял: больше она не отдалится. Просто прочел во взгляде. Теперь он был уверен, что Марина вернется.
Следующим вечером он обнаружил непринятый звонок. Этот номер был только у нее. Чары работали в обе стороны. Нить не порвалась. Крепкая и прочная, она была протянута между ними. Марина вернулась.
Мы похоронили тебя на кладбище Пантеон-Хардин. Мама хотела, чтобы поближе, собиралась часто навещать могилу. Сам понимаешь, как это не понравилось бабушке и дедушке. Они хотели отвезти тебя обратно, на малую родину, и схоронить на семейном кладбище прямо позади дома. Там покоились останки твоих прапрадедов, прадедов, дедов, дядьев, братьев. Каждую могилу обозначал просто холмик земли. Не было ни могильных плит, ни надписей с именами. Они были не нужны. В памяти твоих родичей четко сохранялся план: кто именно где похоронен. Ты первый упокоился не на этом кладбище. Твои родители переживали это как ампутацию.
В их гранитных лицах читалась скорбь. На своем куцем испанском они не смогли объяснить маме, как важно для них предать тебя земле на их погосте. Она не уступила. Она вдова, она решает. Для бабушки с дедушкой это было полной дикостью. Воля жен не выше воли родителей. Они привели тебя в мир, они тебя кормили и растили. Кто она такая, эта женщина, чтобы перечить им?
Бабушка предложила маме решение: они увезут с собой часть твоей одежды и других твоих вещей. «Вещи, — сказала она на смеси испанского и науатль, — хранят наши запахи, наши радости, наши печали, нашу жизнь». Мама согласилась. Бабушка и дедушка пришли к нам и попросили нас с сестрой помочь. Маму они выставили за дверь, пока выбирали вещи. Мы занимались этим много часов подряд. Вещь за вещью, предмет за предметом, они выспрашивали у нас, откуда они у тебя взялись, в каком возрасте ты был, когда они появились, часто ли ты ими пользовался.
Они упаковали в чемодан твою бритву, зубную щетку, расческу, лосьон после бритья, две пары ботинок, две пары брюк, три рубашки, три пары трусов, четыре пары носков, две майки, два ремня, две шляпы, два галстука, очки для чтения, одни наручные часы, кое-какие из твоих дипломов, копии твоих лекций и памятное кольцо выпускника педагогического училища.
Мы с Ситлалли сопровождали их на обратном пути. Взяли напрокат минивэн, чтобы все твои родственники поместились. И долго добирались в горы. Я спросил дедушку, почему они решили жить на такой высоте. Он ответил на науатль: он там родился, и дед его там родился, и дед его деда. «Думаю, мои предки хотели коснуться неба», — произнес он на сладком наречии твоего детства.
Мы ехали к вершине, и облака вскоре оказались под нами. Из их белой толщи то и дело возникал орел и снова исчезал. Священная птица ацтеков, которой мы обязаны были нашими именами: Куитлауак — «орел на воде», Куаутемок — «орел, летящий вниз». Начался дождь. Дорогу размыло, ехать стало опасно. Шины минивэна, не предназначенные для такой местности, буксовали в грязи, и несколько раз мы едва не сползли к самому краю пропасти. Мы с Ситлалли сидели ни живы ни мертвы, хотя дедушка с бабушкой, дяди и тети, двоюродные братья и сестры не теряли спокойствия.
Добрались мы только к полуночи — пятнадцать часов в общей сложности взбирались по склонам. Спали вповалку в хижине. Я не мог уснуть от стука дождя по цинковой крыше. Так и лежал, смотря в темноту, до четырех часов ночи, когда наконец распогодилось.
На следующее утро меня разбудил стук молотка. Я не выспался и плохо соображал. В доме никого не было. Я вышел. Дедушка сооружал из грубых сосновых досок ящик. Я спросил, что это. Он, не оборачиваясь, ответил на науатль: Гроб для твоего отца». Я не понял. Посмотрел в сторону кладбища. Братья и дядья копали могилу. Что они собирались там хоронить?