Спасти огонь
Шрифт:
Все знали, какие они по нутру. Послушные, тупые, безжалостные, покорные, сволочные. Ролекс, кличку получивший за котлы из розового золота, которыми щеголял на воле, предложил Мясному и Морковке сделку: «Даю каждому по пять тыщ за голову Хосе Куаутемока Уистлика». Они такого не знали. «Сивый такой бугай, обросший», — описал Ролекс. А, теперь поняли: горилла бледнолицая. Такого так просто не завалишь, даже ножом. Больно здоровущий, еще отправит их в открытый космос. «Неинтересно поешь, — сказал Морковка, — мы здоровьем рискуем, а то и похуже». Ролекс посмеялся: «Ссыте, что ли?» — «Ссым — не ссым, а оцениваем трезво». — «По восемь тысяч на рыло — мое последнее слово». Сошлись. Не самое великое бабло, зато, если дело выгорит, они приобретут репутацию и будут лучше котироваться на тюремной бирже труда как убийцы внутреннего применения.
Взялись за дело. Сначала они вместе ходили по пятам за Хосе Куаутемоком. Ролекс поставил им на вид,
Грустно, что мозг не способен запоминать в подробностях каждую секунду нашей жизни. В памяти остаются только разрозненные кусочки. Да и особенности восприятия, бывает, играют с нами злую шутку. Действительно происходившие события накладываются на воображаемые, и то, что мы считали фактом, оказывается выдумкой. Воспоминания о прошлом лежат где-то посередине между вымыслом и истиной.
Я часто забываю лицо отца. Это меня печалит, я стараюсь восстановить его черты и не всегда могу. Его образ ускользает от меня, становится расплывчатым. Где у него было то родимое пятно? Чем он пах? Он был правша или левша? Какой у него был голос? Долгие годы рядом с ним свелись к молниеносным двадцати — тридцати мгновениям, да и те — зыбкие, смутные, из них не сложить пазл целиком. Первые воспоминания, связанные с папой, крутятся вокруг моего четвертого дня рождения. В памяти всплывают пиньяты, лица подружек, жуткий клоун. Папу я едва различаю во всей этой аморфной массе.
Следующий, более четкий момент — когда мне одиннадцать. Однажды он повел меня и моих подруг кататься на коньках. Вот он наклоняется и зашнуровывает мне коньки. Я его подгоняю. Остальные уже на катке, и мне хочется скорее к ним. Но он обстоятельно завязывает узел: «Подожди, а то как бы не разболтались. Упадешь ведь». Эти его слова я помню лучше сотен остальных слов, что он успел сказать мне за всю жизнь. Слова ласкового и заботливого отца. Как только узел готов, я выскакиваю на лед и лечу к подружкам. Он поднимается и смотрит на меня с улыбкой.
Его смерть подвигла меня собирать моменты. Я уже знала, что все утекает в воронку забвения, и старалась сохранять даже самые мелочи: запахи, цвета, текстуры, звуки, голоса, лица, места. Я обнаружила, что память работает лучше, если все подробности собрать в цепочку. Одно звено тянет за собой другое, а то — третье, и так, пока не выстроится более прозрачная картина. Впервые я применила эту технику как раз в день похорон папы. Я чувствовала себя виноватой, что в последние месяцы меня не было рядом, и хотела по возможности уловить каждую деталь его последнего пути. Я пыталась запомнить, как пахла земля, в котором часу начали зарывать могилу, в каких туфлях была мама, насколько часто я дышала, как косо падал свет в пять часов вечера. Если бы у меня был талант к живописи, я могла бы сверхточно изобразить те похороны на холсте.
Смерть отца разделила мою жизнь на «до» и «после», и я была уверена, что так же произойдет и с нашей первой близостью с Хосе Куаутемоком. Я не желала упустить ничего из того, что окружало меня в комнате. Отметила затхлость воздуха, далекий запах канализации, стоны в соседних комнатах, металлический скрип дверей, шум пролетавших самолетов, тусклозеленые стены, красно-синий плед с диснеевскими персонажами, еще один — кофейно-желтый со львами, серый пол.
Все перевернулось с ног на голову, когда появился он. Как только мы легли рядом, в мире не осталось ничего, кроме его запаха. Его проклятого дикого запаха. Я не помню, как и когда мы разделись. Раньше я щупала его торс и руки сквозь одежду, но не представляла себе, какой же он великан, когда голый. В его мощном теле я могла бы свободно заблудиться. Мне казалось, после стольких лет за решеткой он будет резким и неумелым. Но он был гораздо нежнее со мной, чем Педро. Он не торопился. Просто сжимал меня в объятиях, пока я не успокоилась. Потом неспешно пробежался пальцами по моей спине, поцеловал в губы, в шею, спустился к груди, к лобку. Это я, ослепнув от желания, не вытерпела и оседлала его. Не знаю, что там соответствует преждевременному семяизвержению у женщин, но через две минуты после того, как его член оказался внутри, у меня случился фантастический оргазм. Возбуждение не ушло, я хотела галопировать и дальше, но Хосе Куаутемок взял мою голову в свои руки и посмотрел мне в глаза. Мы замерли и замолчали. Он гладил меня по лицу. Никогда прежде,
Я легла и какое-то время не давала себя трогать. Чувстви тел ьность кожи обострилась до предела. Мало-помалу пришла в себя и поняла, что мы не воспользовались презервативом. Я принесла пару штук в заднем кармане джинсов, но от возбуждения забыла про них. У меня началась паника. Мое поколение выросло, испытывая ужас перед СПИДом и особенно ужасными вариациями гонореи и сифилиса, устойчивыми к антибиотикам. «Ты здоров?» — спросила я. Хосе Куаутемок не понял вопроса: «Ты о чем?» Я выразилась яснее: страдает ли он или страдал ли в прошлом венерическими заболеваниями? Он наплевал на мое беспокойство. Просто взял меня за талию и притянул к себе. Одним движением уложил меня на матрасе лицом вниз и, покусывая мне шею, вошел. Сначала он двигался мягко, но постепенно стал водить членом вперед и назад все интенсивнее и быстрее. Я уже чувствовала, что сейчас снова кончу, но тут он согнулся дугой, протолкнул член в самую глубину влагалища и замер. Я попыталась пошевелиться, но он крепко держал меня. От того, что он был внутри меня чуть ли не по самую матку, я возбудилась еще сильнее. По телу как бы проходил внутренний ток, с головы до пят. Я вцепилась зубами в плед, чтобы заглушить собственный крик (я всегда очень стеснялась, занимаясь любовью с Клаудио. Старалась не производить вообще никакого шума, чтобы дети не услышали. А здесь меня даже на улице, наверное, было слышно). Меня затрясло. Я никогда настолько не теряла контроль над своим телом. Хосе Куаутемок начал неистово биться тазом в мои ягодицы, пока не кончил. Он не стонал, как мои прежние мужчины. У него вырвался глубокий и хриплый рык, распаливший меня еще больше.
Под конец мы уже барахтались во влаге, в сперме, в поту.
В какой-то момент у меня и слезы непроизвольно полились. Хосе Куаутемок лежал на мне. Я едва могла дышать под его весом, но мне нравилось чувствовать себя маленькой подле его огромного тела. Мы полежали так несколько минут, а потом в металлическую дверь забарабанили. «Время вышло», — прокричали из-за двери. Хосе Куаутемок поднялся, а я лежа смотрела, как он одевается. «Ты такая красивая», — сказал он и улыбнулся. Надзиратель снова постучал: «На выход!» Хосе Куаутемок недовольно крикнул: «Да иду я, блин!» Он застегнул ширинку, наклонился и поцеловал меня. «Завернись. Не хочу, чтобы он видел тебя голой». Я послушно завернулсь в плед со львами. Он в последний раз поцеловал меня и пошел к двери. Открыл ее, обернулся, произнес: «Спасибо» — и закрыл за собой.
Я осталась одна, в полном ошеломлении. Запах Хосе Куаутемока пропитал меня насквозь. Я привстала. По правой ноге потекла его сперма. Я пальцем подцепила бегущую по ляжке каплю. Поднесла к носу. Его аромат, сосредоточенный в одной капле. Наши отношения — и есть эта капля. Я слизнула ее и долго смаковала. И, словно мантру, начала повторять: «Не вздумай влюбиться, не вздумай влюбиться…» Само собой, так говорит только тот, кто уже влюблен по уши.
Не успела я выйти из этой комнаты, как уже начала скучать по ней. И поняла, что сделаю все что угодно, лишь бы вернуться туда как можно скорее.
Смерть приходит не наскоком, она накапливается. Годами табак оседает в теле вредными веществами, пока одна клетка не говорит «хватит уже» и не ополчается против остальных клеток. Годами жирная пища медленно-медленно забивает артерии, пока они не становятся, как кольцевая дорога воскресным вечером в дождь. Годами спиртное раздувает печень, пока она не начинает напоминать мокрую швабру в ведре. Может, кто-то думает, что автомобильные аварии не есть результат накопления, но это ошибка: они результат накопления усталости — сбившая тебя фура десять часов ехала по шоссе. Мы днем и ночью таскаем за собой свою смерть. Она наша вторая кожа.