Спастись ещё возможно

Изборцев Игорь Александрович

— Откуда? — пожал плечами сержант. — Откуда они тут? Может случайность?

— Может быть, — согласился Охотник, — только кому, как не тебе знать, что нет в нашем деле случайностей. Да и навеяло это мне дурные воспоминания, вернее слухи, про одну особую команду. Слышал?

— Было, — согласился сержант, — слышал, но думал, брехня —в голове не укладывается.

— Ну, ты у нас известный альтруист, людям веришь, а я — так нет, — Охотник грустно улыбнулся, и тонкие его пальцы выбили по столу дробь, на манер конского галопа. — Действительно, Серега, — продолжал он, — я с сержантом давно вместе. Он тонкой души человек и умный. Ты не гляди, что он такой крупногабаритный. А почему? Потому что с корнями. Это ведь так важно, Серега, быть с корнями. Я вот сам что? Я вот

ученый, Серега. У меня и степень научная есть. Не веришь? Но не в учености дело — родства я не помню. Знаю отца, деда, а дальше — полный туман. Кто там нас породил — не ведаю. Беда это моя. А сержант наш происходит аж из древнего боярского рода, боярина Романа, известного героя Куликовской битвы. Помнишь монаха Родиона Ослябю? Из этого рода наш сержант и есть! Вот какие корни! Так вот, слушал я его, слушал, и понял. Пусть и не сразу, но понял.

Охотник с теплотой смотрел на сержанта, и не было в этом никакой фальши — настоящее искреннейшее чувство, давно позабытое, почти что уже незнакомое для Прямого. Он, испытывая лишь раздражение, скривился и спросил:

— Где ж тебя так много учили, юноша? Сколько тебе? Двадцать?

— Хорошо я выгляжу, факт, — широко улыбнулся Охотник, — для дела это большой плюс. Ну а возраст… Постарше я тебя, Серега, ненамного — на пару всего лет, но, факт, старше.

— Да врешь ты, — не поверил Прямой.

— Какая нужда? — Охотник пожал плечами. — Но паспорт показывать не буду. Я о сержанте продолжу. Он и мне сам это когда-то все рассказал. И многое другое еще. Знаешь, с ним поговоришь — легче становится. У нас ведь работа такая: искушений много. Можно денег много разом получить, немножко изогнуться, искривиться и разом хапнуть. Признаюсь, были и у меня соблазны. Но перевоспитал меня сержант. Факт! Я как вспомню про его корни, так и подумаю: а вдруг, и у меня так? Вдруг и я происхожу от Димитрия Донского? Или от князя Пожарского? Или от Суворова? Вдруг? Так как же я с такими корнями буду паскудство творить? Стыдно ведь. Этак, мои же предки от стыда в могилах перевернутся! А впрочем, пусть и нет у меня никаких таких предков, пусть просто Иван да Марья — простые мужик да баба. Но ведь и они вписаны в историю нашу — так что не вычеркнешь; кровью вписаны, потом, слезами, верностью. Как же после них паскудником и подлецом быть? Можно ли? Только если отречься.

— Да хрен бы с этой историей, — махнул рукой Прямой, — нас много чему учили: герои, мол, наши отцы и деды, жизнь светлую нам строили, себя не жалели. Потом перекрутили все: мол, все фуфло, никакие они не герои, а наоборот вовсе. Все это фуфло! Надо жить сегодня и сейчас. Живут же американцы, все у них есть. И наши, кто поумнее, живут. Вон, Черномырдин на один свой ваучер приватизировал весь Газпром, а мой тянул всего десять тысяч дореформенных. Вот тебе и история, вот тебе и власть. Надо брать то, что хочется, любой ценой брать. А если не дают — ломать хребты всем, кто мешает, и все равно брать силой. Я свою правоту по жизни знаю. Будет много денег — все куплю, и уважение куплю, и власть, если захочу.

— Не прав ты, Серега, — Охотник слегка улыбался, — и неправда твоя так очевидна, что просто лезет из всех дыр твоего куцего мировоззрения. Ведь учил ты историю, Серега, должен ведь знать, чем стоит любое государство и чем живет любой человек. Государство живет не золотом, не деньгами, а национальной идеей. Чем прочнее эта идея, чем ближе она к правде, к совести, тем она сильнее. Государство с такой идеей непобедимо. А расшатают идею, привнесут в нее неправду — глядишь и рушиться государство стало. Чтоб не рухнуло совсем, что надо делать? Правильно, очистить эту идею от неправды и опять вознести над народом. Чтобы вспомнили, осознали, чтобы поверили. Наша Россия всегда в лучшие свои годы имела православную идею. Отняли ее — вот и имеем то, что имеем. Пока не поймем, не исправится ничего у нас. А на деньгах одних ничего не построишь. Они сегодня есть, а завтра их нет, как говорится, по неблагоприятным погодным условиям. Вот так. История, Серега, интересная штука, в ней, если покопаться, можно отыскать много чего интересного.

Вот,

например, жил в шестом веке до нашей эры в Малой Азии царь один. Крезом его звали. Не помнишь такого? Царствовал он над лидийским народом и был до безобразия богат. Так богат, что до сегодняшнего дня про самых состоятельных говорят: “Богат, как Крез”. Был он счастлив, как идиот, и не ведал никаких забот, пока однажды не пришел сильный, не знающий поражения враг; пока не взял в осаду столицу его богатого царства…

* * *

546 год до Рождества Христова. Малая Азия

Неприступные Сарды пылали. В это не верилось, но, увы, враг попирал ногами улицы великого города, грабил сокровищницы, безжалостно убивая всех лидийцев, от мала до велика. “Умерщвляйте всех! Живым мне нужен только Крез!” — так приказал царь Куруш из рода Ахеменидов, и орды мидян послушно следовали этому приказу…

Стоны и вопли несчастных жителей Сард достигали самого неба, но боги отвернулись от сына Алиатта. Исполнялось давнее предсказании оракула и гераклиды получали возмездие в пятом потомке Гигеса . “Радуйся же, злосчастный Кандавл ! О, если бы Мелес обнес льва вокруг всех стен, если бы оказался менее самонадеян, Сарды вовеки остались бы неприступны…”, — таким размышлениям предавался Крез, бывший доселе счастливейшим из смертных и величайшим из царствующих. Как трудно смириться с грядущим низвержением с Олимпа — прав афинянин Солон!

Загрохотало… Это не гром. Это рушатся под напором варваров тяжелые дворцовые двери, это падают под ударами мидийских мечей последние царские телохранители… Сейчас, сейчас придет избавление… и скорбный путь в страну мертвых.

— Человек, не убивай Креза!

О, боги, кто это? Чей это голос остановил меч, уже занесенный над венценосной главой? Да это же царский сын, глухонемой Атис. Боги вернули ему речь, чтобы спасти жизнь отца…

Это были первые в его жизни слова, и это были его последние слова. Да и о чем ему теперь говорить? Разве восстанут по его слову пепелища поверженных Сард? Четырнадцать лет царствовал Крез, и четырнадцать дней продолжалась осада столицы. Как и предсказывал оракул, Крез начал войну и разрушил великое царство. Только это царство, увы, оказалось его собственным…

Пленного Креза представили пред очи надменного Кира, и тот долго рассматривал поверженного противника.

— И это великий Крез? — изрек он пренебрежительно и властно махнул десницей.

Креза, и с ним еще четырнадцать знатнейших лидийских мужей, возвели на гигантский костер, чтобы принести в жертву богам.

“Посмотрим, — чуть слышно шептал Кир, — есть ли у тебя божественные покровители. Быть может, кто-то из них вспомнит о твоем благочестии и избавит тебя от гибели?” Но небо безмолвствовало, и только сам Крез громко застонал и трижды произнес имя Солона.

— Узнайте, какое божество он призывает? — приказал Кир.

Переводчики кинулись исполнять повеление владыки, но пленник хранил молчание. Лишь после многих угроз он изрек:

— Я отдал бы все мои сокровища, лишь бы все властители мира могли побеседовать с тем, кого я призываю.

Эти слова передали Киру, и непобедимый мидянин потребовал дальнейших объяснений. И он услышал рассказ Креза, рассказ человека обреченного на смерть, под ногами которого уже занималось пламя…

— Я победил все народы по эту сторону Галиса, — начал Крез, — и не было города, способного по могуществу и богатству сравниться с Сардами. Многие мудрецы приезжали сюда. Приехал однажды и афинянин Солон. Я приказал показать ему все мои сокровищницы, и его глаза устали, так велико было богатство их. Потом, когда он в полной мере утолил свое любопытство, я спросил его: “Гость из Афин! Мы много слышали о твоей мудрости. Из любви к ней ты объездил множество стран. Скажи: встретил ли ты уже счастливейшего человека на свете?” Я был уверен, что гость сочтет меня таковым. Меня, который имел больше всех богатств, которого любили и почитали подданные, и власть которого простиралась на многие народы и земли. Солон же ответил: “Да, царь. Я видел самого счастливого человека — это афинянин Тел”.