Спастись ещё возможно

Изборцев Игорь Александрович

Он объяснил, почему считает его таковым. По словам Солона, тот жил в цветущее для его города время, имел прекрасных, благородных сыновей, ему удалось увидеть, как родились и возмужали его внуки и ему была суждена славная кончина на поле брани, где его соплеменники одержали победу. “Кто же самый счастливый после Тела?” — спросил я, надеясь теперь услышать свое имя. Но тщетно. Солон называл другие имена: никому неизвестных Клеобиса и Битона… “Неужели ты ни во что ставишь мое счастье?” — изумился я. Но Солон ответил: “Крез! Человек — лишь игралище случая. Ты владеешь великими богатствами, и власть твоя не знает границ, но так ли благополучно окончится твоя жизнь? Удастся ли тебе сохранить все это, и будет

ли счастье сопутствовать тебе до конца? Если так, то ты воистину счастливейший из смертных…” Так говорил Солон, и, признаюсь, мне его слова совсем не пришлись по душе. Я отпустил его, сочтя его мелочным и вздорным человеком, незаслуженно присвоившим себе славу великого мудреца… И как я ошибся! Я почитал себя самым счастливым, а в итоге потерял все и самой жизнью теперь уже не владею…

Между тем пламя поднималось все выше.

— Затушите огонь! — приказал Кир.

Но сделать это оказалось непросто. Огромная поленница, сложенная из сухих дров, вовсю пылала и не поддавалась усилиям слуг. Внезапно, при полном безветрии, сгустились тучи, и выпал обильный дождь. От низвергающегося потока воды костер тут же потух, и Крез был спасен. Это вспомнили о нем боги…

С того момента до самого дня гибели Кира в сражении с массагетами, Крез оставался самым искушенным и мудрым советником великого мидийца. Судьба жестоко посмеялась над ним: он, прежде богатейший из смертных, потерял все, даже свободу, но взамен получил нечто не менее ценное, сделавшее его способным оценить, понять и принять образ мысли мудреца Солона…

* * *

Время тянулось медленно, ужас как медленно. Прямой лежал на нарах и изнемогал — от бездействия, от собственной беспомощности, от того, что никак не удавалось заснуть. Мысли набегали одна на другую, рождая в голове непролазные торосы… Что-то разладилось и в окружающем мире. Его целостность вдруг нарушилась, и прозрачные циклопические поверхности покрылись змейками бегущих трещин. Кое-где образовались настоящие прорехи, и оттуда выглядывал то Павел Иванович, то гримасничающая цыганка Папесса, а в одном месте просто резало глаз от ярчайшего сияния. Он взлетел вверх, приблизился — да, в этом мире он умел летать! — разглядел и даже в такой сумятице удивился: откуда здесь эта икона? Она же осталась там, в доме, что за болотом… Потом помчался вниз, пред глазами замелькали лица, целая вереница лиц, наклеенных, словно фотографии, на матовое стекло: Гриша Функ, следователь Генрих Семенович, его отец и даже директор школы Федор Васильевич… Лица были живые и смотрели на него с сочувствием и грустью. Ему это не нравилось, он хотел им что-то крикнуть, что-то недоброе, но по их глазам вдруг почувствовал опасность, которая с молниеносной быстротой надвигалась откуда-то сверху. Он отпрянул и совсем рядом, там, где он только что находился, с чудовищным свистом пронеслось нечто огромное и сверкающее, как отполированная ледяная глыба. Он рухнул следом и почти что догнал, успев рассмотреть, что это многогранный хрустальный шар, прежде чем тот ударился о землю и взорвался мириадами сверкающих брызг. Еще он успел заметить, что в каждой грани, как в маленьком зеркале, отражалось человеческое лицо, и это было его лицо…

Он проснулся, вернее, очнулся от краткого забытья, в которое провалился минуту назад. Странное дело: подобных вещей с ним раньше небывало. Разве что от чрезмерного пития. А “дурью” Сережа Прямой совсем не увлекался. Пробовал как-то, но неведомая сила словно бы оттолкнула его от опасной черты, за которой открывался бездонный провал.

Охотник сидел на том же месте в наушниках и слушал сказки радиозакладок. Сержант притащил из угла какой-то ящик и копался в его содержимом. Сержант… Прямой отметил, что не называет его больше “Кабан” — эта прозвище перестало вдруг увязываться с образом этого человека.

Сержант стал ему даже симпатичен. Солдат с корнями…

Прямой вспомнил, как в детстве они играли в войну. Все хотели быть “нашими”, “русскими” и никто — “немцами”. Все хотели быть героями; жертвовали собой ради спасения друзей и презирали предателей. Кому-то иногда приходилось быть “предателем”, — этого требовал сценарий игры, — но как же все не хотели играть эту роль! Он презирал Саньку Плохиша, который чаще других был “врагом” и “предателем”, почему-то совсем не возражая против этого; играл он их даже охотно, с каким-то особенным артистизмом. Теперь Санька Плохиш — инженер, семейный законопослушный гражданин, одним словом — “наш”. А он, Сережа Прямой, кто он теперь? “Герой” или “предатель”; “наш” или “враг”?..

— Это точно чехи! — вдруг резко воскликнул Охотник, — Они засекли наши радиозакладки. Ищут нас, но, похоже, опасность прежде грозит эмчеэсовцам. Их пути вот-вот пересекутся. Надо им сообщить. Пусть вызывают свой спецназ.

— Решай сам, — спокойно сказал Сержант, — только ведь они срисуют нас, ты же выйдешь открытым текстом.

Рискнем, — Охотник уже настраивался на рабочую волну эмчеэсовцев, — а то Серега нас осудит. Вот, мол, скажет, лицемеры. Все про совесть говорят, а сами ребятам не помогли. Так Серега?

Прямой не ответил, а Охотник поставил точку:

— Поможем. Да и жалко яйцеголовых: покрошат их в капусту.

Через три минуты Охотник закончил. Он отрекомендовался командиром опергруппы местного райотдела и приказал всем, кто его слышит, вызывать спецназ и убираться к “едрене фене”, так как здесь действует банда вооруженных уголовников из лиц кавказской национальности. В эфире начался переполох: кто-то кого-то вызывал, посылал куда подальше, открытым текстом крыл матюгами. То же доносилось и с задействованных радиозакладок.

— Облачайся, — Сержант кинул Прямому бронежилет. Сам он уже завершал экипировку.

— Послушай, Сержант, — спросил его Прямой, — все вот это (он обвел рукой стены убежища), и дом за болотом, и закладки ваши — это что, ради сегодняшнего дня было сделано?

— Это учебная база и полигон нашего отдела, — ответил за сержанта Охотник. — Были нашими, теперь не достанутся никому. Но то, что для сегодняшнего дня пригодились — это ты верно подметил.. А сейчас мы выходим. Если здесь найдут — нам каюк. Могут и не найти, конечно, но рисковать не будем. Вам на северо-восток до озера Глухого. Оттуда до железки верст двадцать и все на восток. Я буду прикрывать. Потом догоню. Ну, на всякий случай, прощевай, брат.

— Прощай, — коротко ответил Сержант, — увидимся.

Они обнялись: огромный сержант и теряющийся в его объятьях маленький Охотник. Выглядело это трогательно — по-настоящему, не так, как делает это братва, рисуясь и бравируя; по-мужски скупо, но предельно естественно.

— Прощай и ты, Серега, — Охотник улыбнулся и хлопнул Прямого по плечу. — Не забудь, о чем полковник просил. Пока Сержант рядом, вспомни, о чем требуется. Столько людей из-за этого лбы могут расшибить, а кое-кто уже и расшиб. Сделай, Серега, это не нам надо. Стране. Факт!

Прямой тут же сообразил, о каком полковнике речь. Генрих Семенович! “Полковник” — так его назвал тогда сам Охотник.

— А где этот ваш полковник? — спросил он, закрепляя на спине, выданный Сержантом вещмешок.

— Задницы наши прикрывает, — ответил Охотник. — Он всегда берет на себя самое трудное.

Экипированный Охотник выглядел достаточно внушительно: за спиной — пятнистый тубус “Шмеля”, на плече — короткоствольный “Бизон” с подствольным гранатометом, в открытой кобуре — пистолет “Гюрза”. Настоящая боевая машина! А сержант из-за габаритов смотрелся как готовая к осаде крепость: АК-105 за плечом, “Кипарис” и привычный “Стечкин” на поясе.