Спираль
Шрифт:
— Премного благодарен! — Рамаз резко повернулся и ушел.
Директор пожал плечами. Когда за юношей закрылась дверь, он медленно поднялся и подошел к окну.
На улице стояли красные «Жигули», о которые опиралась красивая девушка с белокурыми распущенными волосами. Отару Кахишвили было трудно разобрать отсюда ее национальность.
«Видимо, русская, а может быть, из Прибалтики, хотя не исключено, что и грузинка, — думал он, — разве мало среди наших светлых и голубоглазых?»
Директор пришел к двум выводам: несмотря на брюки, нетрудно заметить, что у девушки очень красивые ноги, и она дожидается того молодого человека,
Кахишвили проводил взглядом сверкающую красную машину. Молодой человек явно заинтересовал его. «Следовало бы сегодня выслушать его, кто знает, что он собирался сказать мне». Хотя он сейчас же понял, что интерес к молодому человеку появился после того, как он увидел белокурую красотку. Директор грустно вздохнул и поспешил к креслу. На ходу покосился на сейф — огромный старинный сейф, где, по его убеждению, находились труды академика Давида Георгадзе. И сразу забылись и странный посетитель, и белокурая длинноногая девица, и профсоюзное собрание, где ему предстояло выступать с речью, и объяснительная записка на имя президента Академии, в которой ставили вопрос об ассигновании средств на ремонт института и о строительстве нового корпуса. Отар Кахишвили понимал, что к просьбе новоиспеченного директора в начале его деятельности отнесутся более благосклонно.
Вот о скольких заботах заставил забыть старинный немецкий сейф, стоящий в нише, облицованной дубовыми панелями. У директора было такое ощущение, будто он сам уподобился громоздкому сейфу.
Новый директор был сметлив и реалистически воспринимал происходящее. Он отдавал себе отчет, что здесь, в институте, много ученых его ранга, а может быть, и повыше. Он помнил о двух достойных исследователях-грузинах, подвизавшихся в Москве и Новосибирске. Кахишвили понимал, что, вырази они согласие возглавить институт, никто бы не встал им поперек пути. Правда, он захватил бразды правления институтом, но авторитет…
Отар Кахишвили судил здраво. Он прекрасно разбирался в людях и понимал, что директорство в исследовательском институте не дает никакого ощутимого преимущества перед другими, если в науке он не будет стоять хотя бы на одном уровне с сослуживцами. А если к этому уровню добавится директорская должность, тогда и его научные исследования станут котироваться намного выше. Намного выше, чем они того стоят. Профессор Кахишвили прекрасно понимал это.
И вот рядом, в немецком темно-коричневом сейфе, покоится исследование, способное на десять голов возвысить профессора над коллегами и заставить заговорить о нем весь мир.
Отар Кахишвили не забывал, что и сотрудники института приблизительно знают, что может находиться в директорском сейфе. Поэтому он не спешил создавать комиссию по изучению научного наследия академика Георгадзе.
Академик умер и унес в могилу тайну шифра, позволявшего проникнуть в сейф. Кахишвили был не в состоянии угадать ту единственную комбинацию из миллиона или миллиарда сочетаний пяти цифр, которая позволила бы нелегально ознакомиться с содержимым сейфа. Если же пригласить мастера из Москвы, все пропало —
Кахишвили раз побывал у вдовы академика. Уже в первый свой визит он не смог преодолеть соблазн и завел разговор о шифре, ссылаясь на то, что у покойного супруга Аны и их весьма почитаемого директора остались запертыми в сейфе кое-какие секретные документы. Если эти документы срочно но передать в надлежащие органы, над дирекцией разразится гроза. А посему не сможет ли уважаемая Ана напрячь память и вспомнить, нет ли где-нибудь этого шифра.
Напасть на след не удалось. Зато он убедился, что вдова академика ничего не знает о шифре.
И здесь Кахишвили осенило:
«Может быть, он и не думал запирать свои труды в сейф?
Может быть, они здесь, в квартире, в папке, в каком-нибудь ящике?»
Холодный пот прошиб новоиспеченного директора. Он вытащил из кармана платок, вытер свою лысеющую голову, затем снял очки, подышал на них и тщательно протер. Во время этой процедуры он лихорадочно соображал, как подавить волнение и приступить к разговору.
— Калбатоно Анна! — выдавил он наконец из себя, напирая на двойное «н», снова извлек платок и на сей раз промокнул щеки.
Печальная женщина грустными глазами смотрела на нового директора института.
— Калбатоно Анна! — невнятно повторил он. — Мне очень трудно вам это говорить, но другого выхода нет. Может быть, уважаемый Давид принес домой те секретные документы? Естественно, вам трудно даже прикасаться к вещам мужа, тем более вспоминать что-то, связанное с ними. Вы должны простить меня, калбатоно Анна, простить. Я полагаюсь на ваше снисхождение. Ничего не поделаешь, служба есть служба, а секретные документы — секретные документы. Мы и так очень опоздали сдать их по назначению. В эти трудные минуты мне хочется прийти вам на помощь, и, если вы позволите, я сам осмотрю ящики письменного стола и книжные полки, тем более что я знаю, какую документацию искать.
Вдова глубоко вздохнула, вытерла выступившие на глазах слезы и дала понять Кахишвили, что она согласна.
— Я всегда верил в вашу истинную интеллигентность, калбатоно Анна, — проворно вскочил со стула директор института и горячо облобызал руку вдовы. Лобызание продлилось дольше, чем это принято.
До чего же в эту минуту не походил на самого себя приземистый, как казанок, профессор. Единственной интеллектуальной деталью на его грубом, словно вырубленном бездарным резцом, тупом лице были очки. Все его напыщенные фразы и необычные, смешные телодвижения напоминали бензиновые пятна на поверхности лужи. Неестественность манер нового директора вызывала улыбку еще и потому, что во всем его облике выдавали себя энергия и хватка провинциала, приехавшего в столицу пробивать себе дорогу.
Отар Кахишвили сел в кожаное кресло, стоящее за письменным столом.
У вдовы сжалось сердце. Впервые после смерти супруга в его кресло кто-то сел. Ана смахнула набежавшие на глаза слезы и вышла в гостиную.
Отар Кахишвили облегченно вздохнул и плотоядно запустил руки в ящики. «Если завершенный труд заперт в сейфе, то, даст бог, хоть черновики найду!» — надеялся он, лихорадочно роясь в столе. Сердце билось так часто и громко, что директор опасался, как бы вдова в соседней комнате не услышала его удары. По лицу стекали капли пота. Чтобы не терять времени на доставание платка, директор смахивал их рукой.