Спираль
Шрифт:
— Ничего. Ушел как в воду опущенный. На протяжении недели еще дважды наведывался. И все впустую. А на прощание сказал, что не миновать ему строгого выговора.
«Побирушка!» — снова во весь голос вскричал в душе Коринтели. Он насилу сдержался, чтобы не передернуться от злости.
— Он больше ничего не сказал?
— Ничего.
— Не заводил с вами разговора о последних исследованиях вашего супруга?
— Нет, не заводил. Сказал только, что скоро соберутся и наметят мероприятия по увековечению памяти моего
— После этого пришел вместе с другими?
— Да.
— Он говорил что-нибудь еще?
— Повторил все тот же вопрос, не нашла ли я что-нибудь, не попадались ли мне какие-нибудь документы или научные труды.
— Он спросил это во всеуслышание, не так ли?
— Да, — смутилась хозяйка, — вы полагаете, что он не должен был спрашивать?
— Нет, калбатоно Ана, мне кажется естественным, что он именно во всеуслышание спросил вас, — попытался улыбнуться Рамаз. — Что вы ему ответили?
— Что я могла ответить? Сказала, что не попадались.
— О сыне ничего не слышно? — Рамаз неожиданно переменил тему разговора.
— О сыне? — Ана вздохнула и вытерла набежавшие на глаза слезы. — Ничего!
— Кто-то говорил, будто бы он в парике приходил на похороны отца и прятался в толпе.
— Кто говорил? — сразу встрепенулась Ана.
— Не знаю. Я не знаком с этим человеком, встретил его на похоронах вашего супруга. Уже и не помню, как он выглядел. Случайно услышал краем уха, он говорил кому-то, что, кажется, сын академика пришел на похороны и прячется где-то в толпе.
— Не думаю. Он бы не уехал, не позвонив мне или не прислав кого-то из приятелей, чтобы успокоить меня.
— О нем совершенно ничего не слышно?
Ана снова горько вздохнула и громко разрыдалась.
— Извините, ради бога извините меня, калбатоно Ана, что я невольно задел вас за больное.
— Для чего мне жить, ума не приложу. Человек, оказывается, как собака, не так-то легко ему умереть, я все же надеюсь, что он где-то скрывается и когда-нибудь объявится, — она судорожно вздохнула. — Только бы знать, что он жив, а там пусть совсем не показывается, если хочет.
— А милиция? Неужели и она молчит? Не навещали вас с расспросами, не приносили каких-нибудь известий?
— Как же, много раз расспрашивали. Я писала им, с кем он дружил, какой у него характер. Одним словом, что знала, то и написала.
— К какому же заключению они пришли?
— Они уже не сомневаются, что того несчастного задавил мой сын, а сам с перепугу бросил машину и скрылся.
Вдова академика, уже не сдерживая слез, достала из кармана носовой платок и вытирала их.
— А почему вас интересует мой сын? — неожиданно опомнилась она и подозрительно пригляделась к гостю. — Вы, случайно, не знакомы с ним?
— Извините, калбатоно Ана, я без всякой задней мысли спросил о вашем сыне, зная, что академик именно из-за него получил инфаркт. Прошу прощения, что невольно
Рамаз встал, но, поняв, что уходить сейчас нельзя, это вызовет у женщины еще большие подозрения, снова подошел к книжным полкам.
— Насколько мне известно, академик Георгадзе, устав от научных трудов, отводил душу игрой на пианино.
— Да. А вы откуда это знаете? Мой супруг замечательно играл. Ничего необычного здесь нет. Давид из семьи музыкантов. Родители его питали надежду, что сын пойдет по их стопам.
— Я знаю еще, что в такие минуты академик любил выпить чашечку черного кофе без сахара.
— Интересно!
«Интересно! — снова передернуло Рамаза. — Она, видимо, недавно подхватила это словечко».
— Сейчас я ухожу, калбатоно Ана.
Вдова поднялась.
— Мне предстоит многое обдумать. Очень хочется, чтобы статья вышла как можно интереснее. Мне уже ясны та среда и атмосфера, в которых приходилось трудиться академику Георгадзе. Я оставлю за собой право еще раз побеспокоить вас, если у меня возникнут какие-то вопросы.
— Когда потребуется, тогда и заходите.
Ана проводила гостя до двери.
— Воспользуйтесь лифтом.
— Предпочитаю на своих двоих, калбатоно Ана. Весьма признателен вам за позволение прийти и за вашу чуткость. Всего вам доброго!
Рамаз сбежал по лестнице. Ему хотелось как можно быстрее оказаться подальше от этого здания, которое он успел возненавидеть за какие-то двадцать минут.
Выйдя на улицу, он вздохнул полной грудью, настроение сразу поднялось, и он поспешил к машине. Издали увидел свои красные «Жигули», как верный друг поджидавшие его на улице. Через две минуты он был рядом с машиной. Любовно оглядев ее, открыл дверцу.
Его подгоняло одно желание — как можно скорее оказаться на другой улице. Было неприятно ехать по этой, где каждое дерево, каждый дом напоминали ему о прошлом, уже тяготившем его.
Ага, вот он и избавился от этой улицы, от этого квартала. Беспричинная радость окрыляла его. Им овладело такое чувство, будто он разом вырвался из прошлого, погруженного глубоко-глубоко во мглу воспоминаний, и попал в совершенно новый мир.
Неожиданно он заметил в зеркальце серую «Волгу».
Машина показалась знакомой.
Он сейчас же вспомнил, что, когда вышел из дома Георгадзе, она маячила неподалеку, метрах в тридцати от подъезда.
«Меня, кажется, преследуют!» — невольно отметил он.
Серая «Волга» следовала за ним метрах в двадцати — двадцати пяти.
Рамаз сбавил скорость. Серая машина сохранила дистанцию.
Сомневаться не приходилось.
«Кто это может быть?!» — подумал Рамаз, резко тормозя перед книжным магазином.
«Волга», не останавливаясь, прошла рядом.
На мгновение Рамаз увидел сидящего за рулем молодого человека с седыми висками и болезненным лицом.