Спираль
Шрифт:
Два дня назад Рамаз позвонил вдове академика. Представился корреспондентом, пишущим статью о покойном ученом. Поначалу рука не поднималась к диску телефона, а услышав голос супруги, он задохнулся и онемел.
— Слушаю, алло, слушаю вас! — несколько раз повторила Ана, дуя в мембрану, чтобы улучшить слышимость.
Кое-как он справился с волнением и ответил ей.
Пошел шестой месяц, как Рамаз не слышал ее голоса.
Они договорились, что через два дня, в пять часов вечера он сможет встретиться с вдовой ученого.
Когда Рамаз повесил трубку,
Утром Рамаз встал рано. Солнце еще не взошло, но уже стояла удручающая жара. Он вымыл «Жигули», купленные неделю назад у какого-то музыканта. Сосо Шадури посоветовал приобрести машину у какого-нибудь приличного человека, и сам привел музыканта. Впервые садясь за руль, Рамаз очень волновался. Семнадцать лет он не водил машину. В свое время он был недурным водителем, однако семнадцать лет не шутка, и реакции стали не те, и многое подзабылось. Поэтому самому оставалось удивляться, как быстро он освоился с «баранкой» и как мастерски раскатывал по улицам среди густого потока автомашин.
С удовольствием оглядев напоследок блестящие красные «Жигули», он устало сел в них и подъехал к дому. Запер машину и направился к лифту.
Посмотрел на часы, стоявшие на столе, недовольно покачал головой… Время шло медленно. Повернулся, поплелся в ванную. Дольше обычного простоял под душем. Было жарко, но горячая вода, как ни странно, приносила облегчение. До ванной отчетливо донесся телефонный звонок. Но даже тогда, когда, распаренный, он снова лег на кровать, ему и в голову не пришло снять трубку. Тщетно старался он уснуть. Не спалось. Беспокойному и непривычно возбужденному, ему казалось, что он навсегда лишился сна.
В половине четвертого небо нахмурилось, и пошел дождь. Поначалу мелкий, он вдруг хлынул потоком. Ворвался через открытое окно в комнату, но Рамаз не встал, не закрыл окно. Он надеялся, что хоть теперь станет прохладнее. Но в комнате не убывала жара, словно сплошная стена дождя не пускала ее наружу.
Рамаз взглянул на часы. Десять минут пятого.
На машине до дома академика от силы двадцать минут езды.
«До тех пор наверняка прекратится, — подумал Рамаз, — а не прекратится, тем лучше!»
Половина пятого. Лило все так же. Застойная духота стремилась вырваться в распахнутое окно, но стена дождя по-прежнему препятствовала ей.
Рамаз решил облачиться в костюм, зная, какое значение придает одежде досточтимая Ана.
Бросив последний взгляд в зеркало, он пригладил волосы и подошел к книжному шкафу. Достал спрятанную за книгами деревянную шкатулку, поставил ее на стол. После минутного размышления решительно открыл ее, из двух заклеенных конвертов выбрал один, положил его во внутренний карман пиджака. Закрыл шкатулку, поместил ее за книгами на старое место, глубоко вздохнул и вышел
Спустившись вниз, необычайно удивился. Дождь уже кончился. Из разрывов туч водопадом лились солнечные лучи. Дождь как будто специально до хрустального блеска промыл задымленный городской воздух.
Подъехав к дому академика, Рамаз то ли не решился, то ли не пожелал оставлять там машину. Снова завел мотор и остановился у крайнего подъезда соседнего здания.
Волнение охватило его сразу, как он вступил в знакомый подъезд.
Все здесь было таким, каким он его помнил, и тем не менее показалось иным, холодным и незнакомым.
Рамаз подошел к лифту, нажал кнопку, но передумал и, не дожидаясь, пока тот придет, неторопливо ступил на лестницу. Академик Давид Георгадзе почти никогда не поднимался на лифте. «Я и без того битый день просиживаю в кабинете, моя зарядка — на четвертый этаж пешком», — говаривал он. Лифтом он пользовался только тогда, когда валился с ног от усталости.
Перед квартирой академика Рамаз надолго остановился. Переждал, пока подкатившее к горлу сердце опустилось на свое место. Множество раз прочитал два выгравированных на металлической пластинке слова — «Давид Георгадзе».
Наконец собрался с духом и нажал кнопку. От неприятного звонка, отчетливо донесшегося из-за двери, он вздрогнул и отрезвел. В ожидании, когда ему откроют, одернул пиджак, пригладил волосы и проверил в кармане конверт.
Не успел звонок смолкнуть, раздалось шарканье шагов. Рамаз понял, что вдова с нетерпением ждала его.
Забренчала цепочка, и дверь открылась.
Рамаз вздрогнул, не в силах сделать шаг. Он даже забыл поздороваться. «Что привело меня сюда?» — спросил он вдруг самого себя. Безумное желание повернуться и убежать охватило его, но ноги как будто отказывались служить.
Вдову академика поразило пепельно-бледное лицо гостя, его трясущийся подбородок и лихорадочно блестящие глаза. «Может быть, мой убитый вид так подействовал на него?» — подумала он и попыталась изобразить нечто вроде печальной улыбки.
— Вы корреспондент?
— Да! — как будто именно это слово стояло в горле, мешая Рамазу дышать. Стоило ему вылететь, и легкие ощутили живительную силу кислорода.
— Пожалуйте!
Рамаз вошел в холл и остановился, не зная, куда идти, в гостиную или в кабинет.
Вдова академика заперла дверь и проводила гостя в кабинет.
На первый взгляд в квартире Давида Георгадзе все оставалось по-старому. Только в кабинете над письменным столом висел увеличенный портрет академика. Именно тот, который нравился ему самому и живописную копию которого он впервые увидел в институтском вестибюле в день похорон Давида Георгадзе.
— Садитесь! — указала Ана на зеленое кресло, стоящее в углу. Сама опустилась в точно такое же по другую сторону финского столика. Давид Георгадзе не курил. За исключением редких праздничных сборищ здесь даже гостям не разрешалось курить, но маленький стол неизменно украшала внушительная, абстрактной формы пепельница цветного стекла.