Спираль
Шрифт:
— Мне ничего не надо!
— Многоуважаемый директор, — и на этот раз слово «многоуважаемый» было обильно пропитано иронией. — Вы, кажется, забыли, кто я такой. Одна большая просьба — не заставляйте меня рыться в вашем пронафталиненном сундуке со старьем!
— Я ведь могу и милицию вызвать.
— Не можете, ничего вы, к вашему прискорбию, не можете, вернее, не вызовете по двум простым причинам. Не волнуйтесь, уймитесь, я не собираюсь драться с вами. — Рамаз в упор посмотрел на директора и многозначительно продолжал: — Я предлагаю сделку, выгоднейшую сделку, которая принесет вам мировую славу. А милицию вам не вызвать по двум, как я уже
Рамаз Коринтели встал. Бросил окурок в пепельницу и одернул пиджак.
— Поразмыслите, не порите горячку. Давид Георгадзе сошел в могилу с достаточно громкой славой. А у нас все впереди. Вам ведь нет еще пятидесяти четырех. Я надеюсь, что к двадцать седьмому января, к вашему дню рождения, мы сделаемся друзьями, связанными общим серьезным делом, и я смогу выпить за ваше здоровье старинную чашу с выщербленным краем! Вот моя визитная карточка. Через три дня жду вашего звонка. Встретимся где пожелаете. Я предпочитаю ваш кабинет или мою квартиру. Счастливо оставаться, товарищ директор!
Рамаз небрежно бросил визитную карточку и направился к выходу.
Отар Кахишвилн не поднялся. Окаменев, он продолжал сидеть в кресле, провожая глазами уходящего посетителя.
Рамаз взялся за ручку тяжелой дубовой двери, но, словно передумав открывать ее, повернулся к директору.
— Как у вас продвигается немецкий? — спросил он вдруг на немецком языке. — Если не ошибаюсь, вам никак не удается слово «цуферзихтлих» [4] . Но не это главное, в конце концов, вы легко можете обходиться и без этого слова. Главное — ваши потуги говорить без акцента претенциозны, но беспочвенны, а посему — смешны, запомни те это хорошенько, молодой человек!
4
Уверенный (нем.).
«Молодой человек!» — вздрогнул Кахишвили. У него возникло такое чувство, будто дверь кабинета закрыл за собой не кто иной, как покойный академик Давид Георгадзе.
— Что случилось, Отар? — встревожилась супруга, когда, открыв дверь, увидела бледное и измученное лицо мужа.
— Ничего, переутомился, — нехотя ответил Кахишвили, подавая ей портфель.
Лия Гоголашвили, супруга новоиспеченного директора исследовательского института, была известным в Тбилиси врачом. Ее наметанный глаз сразу заметил, что мужа обуревают какие-то неистовые страсти. Обеспокоенная, она отнесла портфель в кабинет. Супруг, следуя за ней по пятам, подошел к письменному столу и тяжело опустился в кресло.
Лия привыкла, что, не переодевшись и не умывшись, Отар никогда не входил в кабинет и не усаживался в столовой.
— Дай-ка пульс!
— Отстань, бога ради!
— Мне не нравится ни цвет лица, ни твой вид. Давай пульс!
Кахишвили было не до препирательств, и он покорно протянул жене руку.
Лия немного успокоилась — пульс у Отара был нормальный. Она притронулась ладонью к его лбу и вздрогнула, настолько тот был холодный.
— Сейчас же парить ноги и в постель.
— Я не хочу есть, в институте обедал.
Отар врал. Он не обедал. Однако и голода не чувствовал.
— Тебя кто-то расстроил?
— Никто меня не расстраивал. Мне не плохо. Просто переутомился. Вот и все.
— Тебе плохо, Отар, с тобой что-то происходит. С первого дня, как тебя поставили директором, ты весь на нервах. Отчего ты не поделишься со мной, почему не облегчишь душу? Ты никогда не любил болтать, но всегда был со мной откровенен.
— Я переутомился. С утра проводил сложный эксперимент. Не присел. Результата — никакого. Тебе не кажется естественным, что в такие дни у человека портится настроение? Я разбит. И душевно, и физически. А лягу с удовольствием. Если удастся, посплю часок.
— Твою болезнь легко вылечить, Отар! Ты не болен. Тебя что-то мучает. Почему ты скрываешь от меня? Открой душу, может быть, полегчает.
— Прошу тебя, хоть ты не трепи мне нервы, у меня своих забот хватает!
— Хорошо, успокойся! Пойду приготовлю воду.
«Что это было, сон или явь?» — гадал Кахишвили в постели.
Горячая вода немного успокоила его. Супруга несколько раз наведывалась к нему. Осторожно приоткрывая дверь, она входила на цыпочках. Глаза Отара были закрыты. Так ему легче думалось. На появление жены он не реагировал. Лежал неподвижно, будто спал.
Успокоенная Лия на цыпочках выходила из комнаты.
«Кто он? Привидение? Вампир? Живой человек?»
Отар Кахишвили не верил в сверхъестественные способности людей. Слыша от приятелей или коллег поразительные, почти невероятные истории о ясновидцах или телепатах, он только скептически улыбался. Оспаривать подобные россказни он считал верхом глупости и несерьезности.
Откровенно говоря, он был прав.
«Тогда кто такой Рамаз Коринтели? Ясновидец или аферист? Человек, одаренный сверхъестественной способностью, или прожженный шантажист?
Может быть, все, что он сказал, заранее и тщательно подготовленная ловушка? Может быть, он специально собирал сведения обо мне? Допустим, он детально разузнал о том случае, но у кого? У кого можно выведать, финский или английский костюм был на мне в Москве два года тому назад? Может быть, сам Давид Георгадзе все рассказал ему? Как, где и когда?»
Отар Кахишвили перевернулся на другой бок.
«Немыслимо! Давид Георгадзе вообще не был болтуном. Даже с теми, с кем общался ежедневно, он никогда не откровенничал. Где он мог столкнуться с ним, когда и зачем мог выложить незнакомому молодому человеку давнишнюю московскую историю? Двадцать лет я работаю в институте. На протяжении двадцати лет мы почти каждый день бывали вместе, я и Давид Георгадзе. Никогда я не заставал у него Рамаза Коринтели. Никогда академик не упоминал имя и фамилию этого молодого человека. О родстве и говорить лишне! Тогда откуда ему известны такие подробности?
Предположим, они где-то встречались. Скажем, сошлись за столом, — ситуация достаточно необычная для академика, но теоретически, именно только теоретически, можно допустить, что тот принялся делиться с зеленым юнцом некоторыми эпизодами своей жизни. Да, но не так же детально, чтобы не забыть даже о цвете рубашки и галстука! Невероятно!»
Кахишвили издали услышал шаги жены. Лия тихонько приблизилась к постели и заботливо посмотрела на повернувшегося к стене мужа. Кахишвили не шелохнулся. Лия с легким сердцем все так же на цыпочках покинула спальню.