Спитамен

Кариев Максуд

Чабан кивнул и показал задержанным на дверь, чтоб выходили. При этом в усмешке обнажил зубы, в точности, как это делает пес перед тем, как с рыком наброситься.

Усмешка эта стала особенно понятна, когда их обоих втолкнули в глубокий темный погреб и, захлопнув дверь, повесили замок.

Спитамен возвратился не через два дня, как обещал, а через неделю. Саксон уже начал беспокоиться, несмотря на то что не сомневался: он возвратится, поскольку семья его, жена и дети, здесь, в селении. И люди Саксона зорко следят, чтобы они в отсутствие Спитамена далеко не отлучались. Правда, Одатида об этом, кажется, пока не догадывается, хотя телохранителю семейства, молчаливому, себе на уме человеку, разумеется, известны условия,

на которые вынужден был согласиться ее муж; он прилагает немало усилий, чтобы эта женщина не лишилась душевного покоя и жила в счастливом неведении, чтобы у хозяйки и ее непоседливых озорных детей не возникало надобности отлучаться из селения далеко. А узнай своенравная женщина, сама привыкшая властвовать, что оказалась с детьми в роли заложницы, пришла бы в неслыханную ярость…

Спитамен с верными ему людьми, которые не покинули своего предводителя и в той ситуации, в какой он оказался, ездил в небольшую крепость, что находится на границе с Хорезмом. Он назначит там тайную встречу с послами Хорезмшаха. Они должны доставить обещанное Фарасманом золото. Может, тех денег хватит, чтобы рассчитаться с массагетами… Но тщетно прождал Спитамен послов Хорезмшаха несколько дней. Вернулся в селение ни с чем, обросший, продрогший, исхудавший. Уезжало со Спитаменом двенадцать воинов, вернулось десять. Двое умерли в дороге от какой-то неведомой болезни: скорее всего виновата вода из озер, попадавшихся в пути.

Вечерело, когда они въехали в селение. Спитамен кивнул на прощанье воинам, и те молча разъехались по своим юртам. Спитамен повернул коня к хижине, до самых окон заросшей бурьяном, где оставил Одатиду с детьми. Жена обычно узнавала топот Карасача и заранее выходила из дому. Но сейчас под Спитаменом был другой конь. Верой и правдой служил ему Карасач. Погиб, бедняга, в последнем сражении. Пробила ему сердце вражья сарисса. И как ни вглядывался сейчас Спитамен в темнеющий проем двери, не увидел в нем ни Одатиды, ни детей. Лишь когда уже спешился у порога, выбежали дети. Вышла и Одатида, бледная, неулыбчивая. Стараясь при детях держаться скромно, не выказала нежностей, поздоровалась, стоя на пороге, помогла снять с лошади хурджун.

Едва вошли в дом и Одатида засветила лучину, явился молодой джигит, подручный старейшины.

— С возвращением, Спитамен! — сказал он. — Великомудрый Саксон желает тебя видеть…

«Не успел войти в дом, уже прислал человека!.. — с раздражением подумал Спитамен. — Невтерпеж узнать, с золотом я вернулся или без. Пуст мой хурджун, нечем мне с тобой рассчитываться!..» Однако не дал раздражению прорваться наружу и спокойно сказал:

— Сейчас приду.

Спросил у жены, здорова ли, не испытывает ли в чем нужды, приласкал наскоро, погладив по голове, и, виновато разведя руками, ушел.

…Спитамен предполагал зазимовать в этом году не в массегетской степи, а в Бактрии, где климат помягче и природа щедрее; там много богатых городов, больших селений, утопающих в садах, в горах и степи пасутся многочисленные стада; его войско там не испытывало бы лишений. Однако об этих планах каким-то образом стало известно Искандару. И царь отослал к границе с Бактрией военачальника Кена, которого недавно к себе приблизил. В подчинение ему он дал несколько сотен всадников — «друзей», конных дротометателей, более дюжины боевых колесниц и, главное, отряды согдийцев и бактрийцев, служивших тому верой и правдой, они — то и должны были составить основную ударную силу, ибо дрались со Спитаменовым воинством особенно зло, чтобы всякий раз на деле доказывать свою верность царю царей, не лишившему их никаких привилегий. Конные бактрийцы, согдийцы, арахонты, заранги, арии, парфяне, эваки были зачислены по лохам в конницу «друзей». Выбирали тех, кто отличался знатностью, красотой, силой или другими достоинствами. Из них образовали пятую гипархию, не целиком, правда, из азийцев, но так как ряды конницы пополнялись, то нашлось место в ней и для варваров. Кен получил приказ устроить Спитамену засаду и пленить его.

Спитамен ехал впереди

войска и уже видел вдали горы Бактрии. В том месте, где он менее всего ожидал нападения, впереди, словно мираж, возникло многочисленное войско македонян. Спитамен дал сигнал всем остановиться, обернулся. Его войско растянулось вдоль дороги версты на три. Построиться в боевые порядки вряд ли успеть, поэтому он решил увести своих людей, не принимая боя. Справа — горы, туда он и свернул с дороги. И опять на пути, точно из-под земли, появились македоняне. Спитамен приказал отступать в глубь Согдианы, — но и там оказалась засада. Воины в панике заметались. Спитамен громовым голосом отдавал приказы, пытался удержать воинов. А с двух сторон на них уже стремительно неслись боевые колесницы с торчащими по сторонам, словно крылья, огромными мечами, один блеск которых наводил ужас. Завязалась жестокая битва. Померкло в небе солнце от поднявшейся пыли. Стонала сама земля, видя, как защитники Согдианы с криком падают с коней. Македоняне явно одерживали верх. И тогда многие, сражавшиеся на стороне Спитамена согдийцы и бактрийцы, увидев среди македонцев своих сородичей, переметнулись на их сторону, решив такой позорной ценой спасти себе жизнь. Массагеты же кинулись грабить их обозы. За мародерство в войске Спитамена была одна расплата — смерть. Подскакав к массагетам, опрокинувшим арбы и растаскивающим вещи, Спитамен копьем уложил троих. «Согдийцы — наши должники!..» — заорал один из массагетов, стоявший на тюках, и направил в Спитамена стрелу. Но спустить тетиву не успел: сам пал от меча Зурташа. Только в последнее мгновенье узнал в нем Спитамен сына Саксона и не успел крикнуть Зурташу, чтобы не трогал его…

В том бою Спитамен лишился любимца, своего Карасача. Потерял лучших друзей, Зурташа, Хориёна, Камака. Думал, что погиб и Датафарн, но потом узнал, что ему удалось вырваться из кольца с небольшим отрядом бактрийцев и увести их в горы. Семьи многих воинов оказались захваченными в плен. Спаслись в основном те из женщин, кто догадался перерезать упряжь, усадить на коней детей и мчаться с ними, куда глаза глядят. Одатида поступила именно так, подав пример другим, и примкнула к бежавшим в пустыню массагетам. Спитамен в сопровождении оставшихся ему верными воинов пустился вслед за ними…

Так они оказались в аиле великомудрого Саксона.

Спитамен, вступив в жилище старейшины рода, отвесил хозяину поклон, прижав правую руку к груди. Саксон жестом предложил ему сесть рядом, показал рукой на дастархан с обильным угощением.

Спитамен сел, отломил кусочек хлеба и, обмакнув в соль, стал жевать.

— Я не спрашиваю, с чем ты вернулся. По тебе видно, — сказал Саксон.

Спитамен молчал, устремив усталый взор куда-то вдаль, и старейшина продолжал:

— Сколько же тебе обещал Фарасман — обманщик?

Спитамен ответил.

— Не слишком щедро для такого толстосума, — заметил Саксон. — Искандар твою голову оценивает дороже.

Несколько долгих секунд смотрели они друг другу в глаза. «Ты обещал массагетам богатую добычу; и они воевали на твоей стороне, не щадя живота. Но домой вернулись не только без всякой добычи, более того, ты до сих пор не рассчитался не только с воинами, оставшимися в живых, но и со вдовами погибших…» — прочел в глазах старейшины Спитамен. И подумал: «Сколько же ты за сына с меня возьмешь? Пожалуй, не хватит моей головы…»

О своем сыне великомудрый Саксон заговорил со Спитаменом лишь в день прибытия Спитамена с остатками разбитого воинства в аил. Не ответив тогда на приветствие предводителя согдийцев, Саксон сурово спросил, положив руку на рукоять кинжала:

— Мне сказали, ты собственноручно убил моего сына?..

Спитамен не стал уверять, что убил не он, это могло быть воспринято как проявление трусости, да и вряд ли старик поверил бы.

— Твой сын во время боя, вместо того чтобы потрошить животы юнонов, бросился потрошить имущество даже не врагов своих, а соратников, — сказал он, зная, что у массагетов считается высшим позором, если алчность возобладает над мужеством.