Спрингфилд
Шрифт:
МАТВЕЙ. 20.20. Типа мы сидим у меня в общаге на кровати и я ей говорю, что тупых надо штрафовать. Она: «Матвей, ты такой репрессивный». Я такой: «Простите, Катя, я не хотел вас репрессировать». А она такая: «Репрессируй меня, пожалуйста».
МАТВЕЙ. 20.20. И мы ложимся на кровать. Занавес.
МАТВЕЙ. 20.20. Раньше из политических мне только Путин на коне снился в детстве.
МАТВЕЙ. 20.20. Я ебнутый, да?
АНДРЕЙ. 20.20. Извращенец.
АНДРЕЙ. 20.20. Прикольно.
АНДРЕЙ. 20.20. Голый путин всем раньше снился.
МАТВЕЙ. 20.20.
МАТВЕЙ. 20.20. У тебя такие мощные ноги.
Матвей скинул фотографию, где я в шортах падаю на асфальт.
АНДРЕЙ. 20.21. От жизни бегать помогает. И с пар.
МАТВЕЙ. 20.21. Пошли гулять?
В тот вечер, двадцать седьмого марта, я пролистал все его фотки до 2012 года, а на следующий день мы пошли в ботсад. Мэт был в расстегнутой дубленке с шерстяным воротником, хаки-штанах, которую носят студенты с военной кафедры, и синтетической шапке-ушанке с прицепленным по центру значком СССР. Меня тронуло, как он пытается украшать свою бедность. Ровно так же я носил старые унисекс джинсы, которые мама когда-то привезла из Штатов, но не надевала, потому что они были велики, а еще застиранные футболки, и думал, что я панк. Матвей что-то шутил о том, что куртку от Calvin Klein он подарил бомжу, а я сказал, что лук «батя» ему очень идет и это русский гранж. Мэт сказал, что у нас тру гранж, потому что реально нет денег. Мы волновались и я предложил купить пиво, как я всегда делал с парнями. Я не мог заниматься сексом трезвый. В «Перекрестке» в «Руси» он взял «козла», я — полторашку «голды».
— Я угощаю, — сказал я и повел его в хлебный отдел. Я огляделся, встал ближе к Матвею и сложил наши бутылки в свой рюкзак.
— Тут нет камер, — объяснил я.
— Хитро, — ответил он.
Мы двинули в ботсад, разговаривая про самую дикую музыку, которую мы слышали.
— Это называется копро-грайнд, — говорил он. — Солист поет жопой в буквальном смысле. Их песни редко бывают дольше минуты. Видимо, дыхалки не хватает.
Я засмеялся.
По лбу меня погладила ветка ивы.
— Осторожно, деревья очень опасны, — сказал Матвей.
— Че? — переспросил я.
— Они пытаются захватить мир. Ты заметил, как стало много деревьев в городах? Подозрительно, правда? Выдавливают нас потихоньку. Сейчас правительство халатно пускает деревья в город, а завтра деревья выселяют нас из города. Мне кажется, даже наш мэр давно дерево. Кстати, будь осторожен, мне кажется, те три типа подозрительно на нас смотрят, — он показал на березы.
Я ничего не понимал, но мне нравились смотреть, как двигаются его срастающиеся брови.
— Думаешь, почему я оглядываюсь? Думаю: не упадет ли оно на тебя. Но я им устрою войну всех против всех по Гоббсу. Они только прикидываются миленькими. Теперь ты тоже знаешь правду. Ходи с зажигалкой — они боятся огня. И никогда не ставь елку на Новый год — с этого все начинается.
Он говорил это с серьезным лицом и поправлял очки.
—
— Это я сейчас придумал. Но вообще я шизоид. Видишь, я в клетчатой рубашке? Все маньяки носили клетчатые рубашки.
Я вспомнил этот мем с жуткими лицами Чикатило и Пичушкина.
— Нах мы им нужны? — спросил я.
— Месть. За тысячи лет вырубки. Сегодня дерево стучит веткой в твое окно, а завтра оно выселяет тебя из квартиры. Считаю, они должны жить в специально отведенных местах, типа в парках. Надо обнести их забором повыше, чтобы они не могли перепрыгнуть.
И потом он говорил что-то еще про грядущую войну деревьев и фонарных столбов, но я не запомнил. Матвей всегда мог на ходу сочинить какую-нибудь псевдонаучный сюжет. Он говорил: это наука по Хитрюку. Доктор Хитрюк знает правду.
— Я буду документировать эту войну, — сказал я. Я хотел стать военным журналистом когда-то.
— Это же опасно.
— Ну жить вообще опасно. Все умирают. Но можно с пользой. Я потом узнал, что всего два вуза выпускают военкоров и все они военные. А я все это не люблю.
— Я тоже. Хоть и хожу в хаки-штанах. Но это просто с военки осталось. Я ее бросил.
— А нормальную журналистику я просто проебал.
— И что ты делал четыре года?
— Тратил время. А ты кем хотел стать?
— Да всякое.
— Не тушуйся. Все ок.
— Я хотел стать врачом. Но это потому что я «Доктора Хауса» смотрел.
— Только поэтому?
— Не знаю, — ответил Матвей. — Это уже неважно. Все равно я уже почти инженер с дипломом.
— А я экономист. Правда я купил диплом за двадцать тыщ.
— Бля, я тоже купил. Вчера предзащита была.
— И че дальше? Придумал?
— Хуй знает.
— Я тоже. Ну в принципе в две тысячи двадцать первом году можно и тупо на вэбку дрочить. Грустный дроч на вэбку.
Матвей нахмурился:
— Блин. Ладно. О приятном. Я хотел стать реаниматологом, — говорил он. Именно конкретно реаниматологом. Чтобы спасать людей. Я готовился поступать в мед, но потом мне родители, типа: хочешь быть нищим? И я пошел сюда, потому что все шли сюда.
— Так вот почему ты доктор.
— Да. Доктор всех наук. Это детское желание было. И еще я комиксы хотел придумывать. Я просто обожаю комиксы и выдумывать хуйню. Но это совсем хрень.
— Это нормальное желание. Надо было делать что хочешь.
— Слушай. Меня в детстве укусил ядовитый фаланга. Вот сюда, — Матвей показал на колено. — Операцию делали. Так что теперь я Спайдермен. Он тоже спасает.
Еще мы поняли, что мы рептилоиды. Мы вынуждены носить костюмы людей, скрывая свое истинное лицо. Много столетий назад наши предки с Нибиру заселились на Землю, и теперь мы не можем вернуться домой.
— Считаю, нужно организовывать партию, — сказал я. — Мы должны стать видимы и сказать, что мы тоже имеем права.
— Радикальную партию.