Спрингфилд
Шрифт:
— Я приезжаю в Тольятти только чтобы увидеться с мамой. И поесть нормально. Она хорошая, но жить с батей пиздец. Два раза я его бил. И мне стыдно за это. Потому что он угрожал убить маму. Он ходил с ножом и говорил, что убьет ее, если она выйдет из дома, потому что типа она изменяет. Но бить алкаша нетрудно, у него уже ниче не работает, и он потом успокаивается. Меня бесит, он сидит у телика, смотрит Соловьева и… такой… что надо всех мочить, потому что все пидарасы. Но его даже племянница восьмилетняя обзывает. Но я не такой, меня трясет потом. И он еще… он еще
— Мне тоже мать так говорила. И била.
— Он просто начинает говорить, что я ему никто. А я прям не могу это слышать. Лучше бы он назвал меня пидором, чем это. Но мне похуй. Я нытик, да? Мне просто стыдно все это.
— Это ему должно быть стыдно.
— Но стыдно мне. Ладно, это просто семейная хуйня. Не бедствие.
— Да, не миллионы смертей от ковида.
— Ковид хуйня, — сказал Мэт. — Чего бы похуже не было. Ядерная война, например.
— Ой, это вот все про войну — это просто телек рассказывает. Не будет ниче, двадцать первый век.
— Я не уверен, — Мэт потянул из трубочки.
— Шульман сказала: «Ничего этого не будет!».
— Так. Ладно. Это тупо.
— Да почему тупо?
— Ты реагируешь так, будто это тупо.
— Че я такого говорю?
Мэт замолчал и вытер ладонью губы:
— Ничего. Прости. Я хуйню говорю. Это в моей голове происходит.
— Зачем ты так переживаешь выглядеть тупо?
— Не знаю.
— Матвей, если бы мы не сидели на улице, я тебя обнял.
И тогда Матвей положил руку мне на плечо.
— Ебать я пьяный, тащи меня домой.
— Ты изображаешь.
— Да. Чтобы люди не поняли, что я тебя лапаю.
— Тебя, короче, надо напаивать, чтобы ты был душевным.
— А так нет?
— А так не знаю.
Мы не могли больше гулять, потому что моя нога снова заледенела. Мы решили поехать домой. Матвей был настолько пьяный, что, пока мы ехали в двадцать третьем от сквера Высоцкого, рассказал, как влюбился в репетитора по русскому и каждый день, направляясь из школы домой, проходил возле его дома и просто стоял. Через год он узнал, что репетитор женился и тогда Матвей перестал к нему ходить. Я сказал, что Матвей романтик, а он сказал свое обычное: я шизоид.
Когда мы доехали до общаги, я понял, что не могу не блевать. Я стал делать это прямо на остановке.
— Ты так интеллигентно блюешь, — сказал он.
— Эт как? — спрашиваю.
— Не знаю.
— Все, пока, я в общу.
— Вообще-то я хотел тебя проводить. Как всегда.
И он тупо меня тащил до общаги.
И всю весну мы виделись почти каждый день.
Трахаться мы могли редко. Иногда на выходные мы уезжали ко мне в Тольятти — в марте мать окончательно уехала к бабушке в деревню. Она уехала на своей Toyota camry — своем неприкосновенном сокровище. Я спрашивал, почему она не хочет продать машину. Она отвечала:
— В деревне без машины никак.
— Зачем в деревне «Тойота»? — я спрашивал.
— Андрей, я свою красавицу не отдам, — отвечала она.
И я представлял, как машина скребет чернозем
Когда мы с Матвеем приезжали ко мне, мы бесились и смотрели мультики. Засыпали мы под «Гравити фоллз». Я сказал, что мечтаю жить в «Гравити» и Матвей сказал, что тоже хочет.
— У тебя большая квартира, — говорил он.
— И счета. Она в ипотеку.
— Наша маленькая. Но тоже в ипотеку.
Матвей починил мне ящик в столе, а я кормил его машевым супом, лагманом и всем остальным, что ел с детства. Матвей становился счастливым и говорил «бак заполнен». Я говорил, что правильно говорить «рахмат», это переводится как «спасибо», и Матвей говорил. Матвей спрашивал, почему я умею так хорошо готовить, а я говорил, что меня научила мама и я часто оставался один. Я ездил на «крытый рынок» и покупал все необходимое. Все, кроме баранины, было дёшево и вкусно. Мы питались очень недорого, потому что все деньги я потратил на диплом, а новых не заработал. А ещё Матвею нравилось, как я точу нож о камень. Я пытался его научить, но у него не получилось и он психанул.
Обычно азиатская еда кажется русским слишком пряной, но Матвею нравилось.
— Я никогда не пробовал маш.
— В России никто не знает вкусные продукты.
— Но ты же родился в России.
— Мы с тобой другая Россия.
Иногда мы гуляли с Лехой Васильевым, который тоже был родом из Тольятти. Леху он обожал. Остальных моих друзей он не очень любил, они жили в чуждой ему эстетике. Матвей жил в мысленной Калифорнии, а они — в промзонах Металлурга и чем-то таком из Стругацких, от чего он хотел сбежать. Он не захотел войти в мое племя.
У Матвея было трое друзей — одногруппница Лена, одна из немногих, кому он открылся до знакомства со мной, анимешник Рахат, с которым Матвей играл в баскетбол, и Тема Репин — гей-тусовщик с большими ярко-зелеными линзами и манией покупать дешевую одежду. Матвей честно сказал, что с Темой они познакомились в «хорнете», но стали дружить, и что Матвей общается с ним только из-за вещей, которые Репин ему дарит. Матвей дарил мне футболки и трусы Репина, а я их не надевал. И Репин, и Рахат, и Лена будто отыгрывали счастливый ситком про друзей, где все просто живут красиво, как «Секс в большом городе».
Мы ходили по торговым центрам — «Парк Хаусу» или «Космопорту» и обсуждали вещи. Я слишком много обсуждал вещи, чтобы мне было интересно, поэтому мне хотелось обсуждать идеи. Лена была добрая, прямолинейная и нравилась мне больше остальных, хотя и задавала наивные вопросы, например, кто из нас «девочка» и почему мы «решили» стать геями.
— Если бы Матвей не сказал, я бы не догадалась, — говорила она, как комплимент.
— А если бы догадалась, то что плохого? — спрашивал я.
— Ну не знаю, он нормальный, — неловко отвечала Лена.