Спрингфилд
Шрифт:
— Нас много в элитах. Но они тоже скрывают: Герман Греф, Николай Басков, Роналду… Жириновский!
— Нас называют монстрами. А мы такие же, как они!
— Только зеленые.
— У моей соседки отказались принимать роды, потому что она не живородящее.
— Меня не взяли работать массажистом, потому что я холодный.
— Фашисты, — Матвей потрогал меня за мизинец.
— За нас пойдут голосовать. Просто в знак протеста против ксенофобии.
— Я только что услышал слово «ксенофобия», — сказал Мэт.
— И что?
— Ты умный.
— Я смотрю Шульман.
— Я считаю это большим
Стало совсем холодно и мы вылезли через дырку в заборе, которую я заприметил давно, пока бухал на заброшке. Мы взяли еще пива, погрелись, съели по куску пиццы, и пока мы ели на фуд-корте, Матвей показывал мне какое-то видео, где серферы прыгали по волнам и падали.
— Бля, это больно, — сказал я.
— Это точно как в жизни, — ответил Матвей. — Я мультик сделал, — он закрыл ютуб. — Но он короткий. Ща.
На белом фоне схематично нарисованный человечек шел и держался за голову. Она надувалась, лопалась, а потом отрастала новая.
Я посчитал хорошей идеей привести Мэта в сгоревший дом на Запорожской под названием Welcome to Hell. Мне казалось, что это похоже на сцену из фильма Грегга Араки — любого фильма Араки. Там всегда кто-то красивый, юный и не гетеронормативный в кого-то влюблен, слушает шугейз и шляется по Лос-Анджелесу в постапокалипсис. Матвей был похож на калифорнийца, но в шапке-ушанке, а я — на отброс общества. Удивительно, но Матвею, который слушал ретровейв и любил супергероев, нравилось слушать мои рассказы о конце света. Любой тольяттинский парень шарит в постапокалипсисе. Самара — это несостоявшийся Лос-Анджелес со своими гедонистами, бесконечными пляжами и силиконовыми долинами в виде заводов и технических вузов, а Тольятти — русский Детройт.
В этом доме пять лет назад сгорел подъезд. Он был весь черный со второго по четырнадцатый этаж. И на каждом из этажей разноцветными баллончиками было написано Welcome to Hell. Мы стояли ночью на балконе четырнадцатого этажа, держались за перила, целовались и дрочили друг другу, наслаждаясь опасностью. Матвей включил дарк-ремикс на Enjoy the Silence и это было самое точное эстетическое решение. Потом я курил, держал Матвея за руку, в которую только что кончил, мы смотрели на чахлые панельки, пустой Парк молодежи и заполняли его своими взлядами, полными свободы. Мы изобрели одну свободу на двоих и это было впервые. И если бы кто-то смотрел на самый верхний балкон сгоревшего дома, он бы точно сказал, что мы крутые парни.
Мэт предложил меня проводить. Я стеснялся идти с ним к общаге и поэтому сказал, что это необязательно и не люблю все эти ритуалы. Мне казалось, будто все знают, чем мы занимались на Запорожской.
— Провожу, — настойчиво сказал он. — Я старомодный гей.
ГЛАВА 3
Матвей предложил погулять в центре и я согласился. Мы встретились около третьего корпуса универа и пошли на маршрутку. Самара, как и всегда весной, была похожа на общепитовский тающий холодец — мало мяса и много соплей. Но мне это нравилось, потому что в душе я военный корреспондент и правдивость — критерий качества репортажа.
Матвей пришел с опозданием и ссадиной на брови.
— Захожу я вчера в магазин, после того, как погуляли. Ну типа купить лапшу, сока. Я не шикую, я вообще
Матвей закончил и с довольным лицом посмотрел на меня.
— Ладно, я просто пизданулся об косяк.
— Я почти поверил.
— Но я еще спасу этот город.
И мы двинулись в путь. Матвей устроил мне экскурсию по иностранной Самаре. Он показывал мне здания посольств разных стран, которые существовали в городе во время Второй мировой, и мы фантазировали, куда бы мы уехали, будь у нас деньги. Фаворитом обоих оказались Штаты. Ему нравились дома и он знал все про архитектуру и всякие тайны.
— Я нигде не был, — говорит Мэт. — Поэтому я хожу и мечтаю. Я был только в Анапе один раз и в Одессе в детстве, когда ездил к родне. Но я не помню почти. Помню только, что классно. А в Анапе мы никуда не ходили. Отец сидел в баре и говорил, что лучше бы остался на даче.
— Я был заграницей, но это было давно, — ответил я.
— Много где?
— Европа. Еще год учил английский в Испании. Но не думай, что я его выучил.
Я спросил Матвея, откуда он столько знает о домах и иностранных миссиях. Он ответил, что однажды гулял с умным мужиком из галереи «Виктория», а потом читал Варламова.
— Я зануда. Нудный программист анальник.
— Ты знаешь Вероничку Степанову?
— Конечно, — ответил он. — Она же королева анальников. Ну и вообще по психологии интересно. Самоанализ.
— Мать говорит, что они шарлатаны.
— Моя тоже. Как и все врачи. Поэтому ходит к гадалкам. Бесит.
— Эта страна выросла на экстрасенсах, че ты хочешь.
Мне была безразлична архитектура. В городе меня интересовали только такие места, где можно весело провести время. Но мне нравилось, как увлеченно он рассказывает и пересочиняет этот самарский холодец из соплей. Мне приглянулось здание посольства Норвегии — готический особняк из темно-красного кирпича. Я сказал, что если в России олигархов начнут раскулачивать, я захвачу этот дом и сделаю сквот.
Я попросил Матвея нарисовать маршрут, которым мы шли. Мне хотелось показать, что его старания для меня ценны.
— Чтобы ты потом водил мужиков? Это моя фишка, — сказал он.
— А ты думаешь, я буду водить мужиков?
— Надеюсь, что нет.
Мы дошли до площади Куйбышева и кругосветка закончилась.
— Не хочешь в толчок? — спросил он.
— Го, — сказал я.
Мы спустились в туалет, который находится под землей, и вместо того чтобы ссать, целовались. Матвей рассказал, что в советские времена это место называли «голубым сквериком», потому что тут тайно встречались геи, и на самом деле иронично, что время идет, а история повторяется: мы все еще прячемся под землю, чтобы подержаться за руки. Роем норы в бетоне.