Среди пуль
Шрифт:
Поочередно, медленно, испытующим взором он оглядывал всех. Каждый, кто встречался с его вопрошающим взглядом, выдерживал его, едва заметно кивал. Белосельцев одно мгновение смотрел в угрюмо-тревожные глаза Ачалова, читая в них: «А ты?.. Не уйдешь?.. Не продашь?..» Молча, одними зрачками, ответил: «Не уйду… Не предам…»
– Ну что ж, товарищи офицеры и генералы, – Ачалов распрямился и облегченно выдохнул. Его могучее тело, привыкшее к броскам, к ударам, к прыжкам с парашютом, умягчилось, расслабилось, словно он отстегнул постромки. – Вечером снова сойдемся. Обсудим, что сделано для поддержания обороны. А сейчас
Он обернулся к своему ординарцу, присевшему поодаль, у дверей:
– Принеси гостинец!
Тот скользнул в соседнюю комнату и вынес тяжелый, оттягивающий руки рюкзак.
– Давай сюда! – Ачалов перехватил мешок, тяжело брякнул его на стол. Расшнуровал и стал извлекать оттуда крупные золотисто-розовые яблоки. Одаривал каждого. И все, удивленные, улыбаясь, принимали в руки по огромному яблоку. Белосельцев взял яблоко, чувствуя горячими ладонями прохладу плода, нежный аромат, исходящий от глянцевитой румяной сферы, от смуглого черенка с остатками засохшего листа.
– Угощайтесь! – говорил Ачалов, вонзая в сочное яблоко крепкие зубы. И все стали есть, хрустеть, вкушать сладостные осенние плоды, наслаждаясь ароматами невидимого райского сада.
Вскоре покинули солнечный кабинет с видом на блестящую реку, на золотистые туманные дали, в которых, как сквозь голубоватую дымку, виднелись церкви, шпили, белые дымы. Москва в сентябрьском солнце казалась золотым спелым яблоком, и его хотелось взять в руки, прикоснуться к нему губами.
В коридоре Белосельцев остановил Красного Генерала:
– Прошу разрешение на рекогносцировку. – Он показал генералу карточку, выданную ему Каретным. – Вечером, если будет ваше «добро», я могу доложить обстановку.
– Даю добро. Всю информацию только мне! Пока нет единого штаба, нет разведки и контрразведки, всю добытую информацию – мне лично! – Генерал ушел по коридору в золотисто-красноватую глубину, а Белосельцев, прочитав на визитке адрес и размашистую роспись Каретного, заторопился наружу, в толпу, в разливы песен и музыки.
Глава тридцать третья
Медовый вкус яблока на губах. Черные мокрые семечки на ладони. Сжимая в кулаке сердечки семечек, Белосельцев пробирался сквозь красные знамена, блеск икон, казачьи кресты, баркашовские возгласы «Слава России!». Он поехал на метро в центр города, по адресу, начертанному на визитке Каретного.
Резиденция, куда он был приглашен, оказалась не казармой, не чиновным учреждением, а нарядным особняком нежно-бирюзового цвета, с красивой чугунной оградой, из-за которой поглядывали глазки телекамер. Белосельцев нажал на сигнальную кнопку, услышал щелчок, вопрос, к кому он идет. Назвал Каретного и был пропущен сквозь дубовые, обитые медью створы в мягко озаренный, с коврами и мрамором холл.
Охранники в черной форме, вооруженные пистолетами, исследовали его документы, визитку с автографом Каретного. Многократно, бесстрастно сверяли фотографию в паспорте с его лицом. Но появился Каретный, сделал знак охране, подхватил Белосельцева под локоть и повлек по коврам мимо мраморных статуй.
– Хорошо, что пришел, – радовался Каретный. – Нас примут, будет разговор. Посиди где-нибудь, я за тобой приду. Если хочешь, послушай, как бренчит на рояле Ростропович. Из Европы прискакал, старый козел! – И ушел, бодрый,
Пережив у Дома Советов утреннее ликующее чувство одоления и победы, Белосельцев ожидал увидеть здесь, в стане врагов, смятение совершивших ошибку и преступление людей, ожидающих возмездия, ищущих возможность покаяться, избежать неминуемой кары. Но обстановка, куда он попал, была праздничной. Находившиеся здесь люди, хорошо одетые, энергичные, казалось, были приглашены на бал. Женщины в драгоценностях. Мужчины с букетами цветов. Слуги в малиновых пиджаках с золочеными пуговицами разносили на подносах шампанское. Среди этих праздничных людей в холле, с лепниной под потолком, с купидонами и античным обнаженным богом, стоял белый открытый рояль. Из его золотой глубины излетали бравурные звуки. Их извлекал, ударяя по клавишам, погружая в них свои заостренные пальцы, Ростропович в черном концертном фраке, седовласый, с полуоткрытым ртом и мутно-голубыми экстатичными глазами.
Белосельцев тотчас узнал его по крупным вставным зубам, неопрятно-седой лысоватой голове, стариковско-младенческому взгляду, в котором присутствовало счастливое безумие, то самое, с каким дирижер в августе проклятого года бегал перед телекамерами с автоматом, неловко, напоказ, нацепив оружие на вислое плечо. «Революция с лицом Ростроповича» жгла боевые машины пехоты в туннеле под Новым Арбатом, валила памятники, арестовывала, опрокидывала навзничь, била ногами умирающую страну. Теперь жизнедеятельный старик был снова здесь. Привез в Москву посмертную маску. Хотел надеть ее на осеннее, залитое солнцем лицо Москвы.
Белосельцев встал среди прочих слушателей. Прислонился к стене, обитой атласными обоями. Белокурая дама с открытой грудью, на которой сияла нить жемчугов, смотрела на музыканта с обожанием. Тихо, но так, чтобы слышал Белосельцев, сказала:
– Какое счастье, что у нас есть Ростропович!
И стоящий рядом молодой человек с букетом роз, предназначенным для маэстро, с готовностью отозвался:
– В самые трудные для России дни он с нами!
Белосельцев слушал музыку, смотрел на острые, вонзавшиеся в клавиши пальцы, на трясущуюся голову, на телесного цвета рояль, из которого музыкант, казалось, старался выдрать какие-то внутренние органы. Рояль страдал, мучился, исходил воплями. Его раскрытое нутро источало больное свечение, и казалось, если заглянуть в него, то увидишь бьющееся набухшее сердце, розовую печень, красную пену легких, в которые погружались пальцы музыканта, и от этих прикосновений по белому телу рояля пробегали судороги.
Музыка, которую слушал Белосельцев, была ему незнакома. Нервическая, лишенная плавных переходов, с выпадением тактов, с больной, возбуждающей дисгармонией. Она была неприятна, причиняла страдание. Нащупывала, теряла и вновь находила в сознании тонкий, почти несуществующий слой, сквозь который, как в узкую щель, начинали просачиваться страшные видения и образы. Редкие, почти никогда не возникавшие, разве что в детстве, во время болезни, когда начинался жар, настольная лампа была укутана в бабушкин темно-красный платок, вся комната была окрашена в малиновый пульсирующий свет, и тяжелая книга Босха, которую он рассматривал днем, теперь насылала на него свои огненные бреды и ужасы.