Сталин. История и личность
Шрифт:
В середине июля 1937 г. Гйнзбург, после пребывания в течение некоторого времени в пересыльной тюрьме в Казани, была переведена в московскую Бутырскую тюрьму, где в первый же день подружилась с двумя молодыми немка-ми-коммунистками — Гретой и Кларой, — содержавшимися с ней в одной камере. Они рассказали Гинзбург о пытках. Клара легла, подняла юбку и показала ужасные рубцы на бедрах и ягодицах. «Это — гестапо», — сказала она. Потом, выставив перед собой посиневшие и распухшие руки, промолвила: «Это — НКВД». Всю ночь через открытые окна камеры они слышали вопли пытаемых, ругань и крики палачей. И это повторялось из ночи в ночь с одиннадцати часов вечера до трех утра.
Первого августа Гйнзбург доставили в Лефортово, где заседала военная коллегия Верховного суда. После продолжавшегося семь минут
В то время действовало положение 1922 г., согласно которому максимальный срок отбытия наказания составлял десять лет тюремного заключения. Однако в конце 1937 г. указ, подписанный сломленным Сталиным советским президентом Калининым, увеличил максимальный срок до двадцати пяти лет92. Фактически это был завуалированный смертный приговор, м уц
Вполне вероятно, что в шифрограмме, разосланной Сталиным в 1939 г., повторялись основные формулировки приказа, отданного «Центральным Комитетом» в 1937-м. Если так, то последний делал обязательным применение пыток к «явным и неразоружающимся врагам народа». Итак, все арестованные как «враги народа» были «явными», а «неразоружающимися» оказывались те из них, кто отказывался в этом сознаться. Следовательно, готовность признать свою вину обычно помогала жертве избежать пыток — за исключением тех особых случаев, когда Сталин приказывал все равно прибегать к ним.
Такой вывод подтверждается информацией из различных источников, согласно которым следователи сперва пытались убедить заключенных повиниться. Многие — особенно простые рабочие и крестьяне, которых в тюрьмах называли «болтунами», — сознавались, скажем, в том, что жаловались на дефицит товаров. Их приговаривали за «контрреволюционную агитацию» к заключению в лагерях на срок от трех до семи лет. *
Известны также случаи, когда высокопоставленные жертвы, например знаменитый авиаконструктор А.Н. Туполев, узнав от заключенных о пытках, которым они подвергались, тут же сознавались, желая избежать подобной участи93. Пытали — обычно избивали (кулаками, ножками от стульев, резиновыми дубинками) — тех, кто упорствовал и не поддавался угрозам в отношении себя или своих близких. Многие заключенные решали признаться, слыша ужасные крики пытаемых.
С самого начала следствия арестованного считали виновным. Как говорили сотрудники НКВД, «НКВД некогда не ошибается». Любые заявления о невиновности рассматривались как политическое выступление против режима. Оставалось лишь определить степень вины заключенного и его готовность признать эту вину формально, подписав письменный протокол, фиксирующий детали преступления. От подследственного требовалось помочь облечь мифическое преступление в плоть фактов. Если НКВД располагал своим вариантом, то с ним заключенного знакомили позже, а иногда и вообще этого не делали94. Следователь начинал с того, что излагал характер обвинения, а затем вымогал относящиеся к делу подробности. Так, следователь, допрашивавший арестованного молодого школьного преподавателя истории Павла Гольдштейна, сперва назвал имена Нана и Лева (речь шла о двух молодых русских, реэмигрировавших из Маньчжурии после продажи в 1935 г. Советским Союзом Китайско-Восточной железной дороги и обучавшихся соответственно у отца Гольдштейна по классу скрипки и у его мачехи — по классу фортепиано). Затем следователь приказал Павлу Гольдштейну рассказать, как отец познакомил его с «агентами японской разведки» и как они «завербовали» его. Дело, следовательно, сводилось к тому, что Нана и Лева были японскими шпионами, а старший Гольдштейн и его сын Павел вступили в их шпионскую банду95.
Заставляя заключенных сотрудничать со следователями, стряпая дела на самих себя, на них оказывали нажим, а в случае необходимости пытали. Некоторые подследственные, включившись в игру, старались заручиться советами сокамерников и получали их. А дабы облегчить задачу тем, кто не обладал достаточной фантазией, необходимой
* 715
тов северокавказского города Холодногорск. Обвинение строилось на том, что в его коллекции была немецкая марка с портретом Гитлера, а британская марка с изображением королевы Виктории стоила дороже советской марки с портретом Ленина. Следователь упрекал Василия за то, что «королева наших классовых врагов» оценивается им дороже Ленина, а Гитлер стоит еще больше. Его вынудили сознаться в том, что он возглавлял занимающуюся преступной антисоветской агитацией контрреволюционную организацию, хитроумно замаскировав ее под «общество филателистов»97. В 1937 г. в России был положен конец всей филателии.
Другой пример можно почерпнуть из тюремного опыта сына Якира в Астрахани. Он сообщает, что все священники в Астрахани и Сталинграде, числом около сорока человек, были объявлены участниками антисоветской организации «гелиодорцев» на том основании, что архимандрит Царицына Гелиодор прислал некоторым из них письма из-за границы, куда он бежал во время Гражданской войны. В другом случае человек, которому неквгда довелось жить со своими родителями в Польше, был обвинен в шпионаже на том основании, что он, отправляясь на Волгу якобы ловить рыбу, на самом деле будто бы подсчитывал проплывающие по реке пароходы, а добытые данные передавал польской разведке98.
Заключенные — а многие из них были высокообразованными и сообразительными людьми — приходили к выводу, что содержание сфабрикованных обвинений определялось «объективными данными» обвиняемых, как, например, статус ответственного партийного чиновника, или старшего офицера, или бывшего красного партизана времен революции и Гражданской войны99. Другими факторами могли стать иностранное происхождение или связи с заграницей. Именно это обстоятельство становилось основанием для того, чтобы заставлять человека признаваться в том, что он шпион. Так, арестованного в 1937 г. свояка Сталина, латыша по национальности, Реденса, занимавшего высокий пост в московском НКВД, вынудили признать, что он шпионил в пользу Латвии100. В конечном счете отдельные заключенные наловчились настолько, что, узнав некоторые данные о том или ином новом заключенном, могли тут же предсказать, по какому разделу ст. 58 он будет обвинен. Когда, например, заведующий кафедрой биологии и заместитель директора Московского зоопарка профессор Кальмансон рассказал своим сокамерникам — а среди них был Иванов-Разумник, — что родился в Болгарии в семье эмигрантов, обучался в немецких университетах, приехал в Москву в 1930 г. с женой-немкой и переписывался с родственниками за рубежом, они тут же зачислили его в категорию «шпионов». Арестанты, однако, онемели от изумления, когда, вернувшись с первого допроса, Кальмансон сказал, что его обвинили во «вредительстве»: в минувшем году в зоопарке погибло 16% обезьян, за рацион которых он отвечал. (Причиной для обвинения была, по-видимому, опубликованная накануне статья Кальмансона, в которой он критиковал поддерживавшего связи с НКВД директора зоопарка.)
Когда Кальмансон разъяснил, что причиной падежа была погода и что за тот же срок в Лондонском зоопарке пало от туберкулеза 22% обезьян, следователь не задумываясь тут же парировал: «А это значит, что и в Англии есть вредители». Затем, поразмыслив, добавил: «Мы не можем брать пример с Англии». На следующем допросе следователь лишь вскользь упомянул обвинение во вредительстве, заявив: «Ну а теперь займемся главным — вашей шпионской деятельностью в пользу Германии»101.
Когда требовались признания, то находились кровожадные специалисты по пыткам, которые были готовы сделать все, лишь бы сломить волю жертв и за-