Станция Переделкино: поверх заборов
Шрифт:
Но проиграли все равно с треском: в команде шестого класса отличился Юра Чумичкин (по прозвищу Пека, был тогда в Ленинграде великий футболист Пека Дементьев), тоже из Боткинской больницы — трудно вообразить, что случилось бы с нами, играй за шестой класс одновременно и Спиркин, и Чумичкин.
Кроме того первенства школы, где играли мы со Спиркиным, было еще и первенство для старших классов, в одном из которых (восьмом, очевидно) учился Авдеенко. Авдеенко был звездой дворового и школьного хоккея (и спорта вообще — он еще и сильнейшим лыжником считался).
Помню матч на залитом между домами возле
Я еще учился в школе, когда Спиркин и Чумичкин уже играли за настоящую команду мастеров — “Локомотив”. Авдеенко поступил на факультет журналистики МГУ, а судьба Комарова мне неизвестна.
У старших классов было свое соревнование, но ведь второгодники-переростки вполне могли быть ровесниками Авдеенко.
И поэтому еще вопрос, у кого было больше способностей к хоккею. Просто Авдеенко не жил в бараке.
Жора Вайнер, уже состоявшись как писатель, зашел на досуге отобедать или отужинать в ресторан Дома композиторов — и в самом центре зала дружески встретился с человеком, занимавшим тогда немалую должность в музыкальном сообществе, оргсекретарем Союза композиторов Панченко (недавно я прочел воспоминания знаменитой тренерши фигуристов Татьяны Тарасовой о муже, мирового уровня пианисте Владимире Крайневе, где пишет она, как рада была познакомиться с другом мужа, замечательным человеком — генеральным директором Госконцерта Владимиром Всеволодовичем Панченко).
Володю Панченко я знал со времен, когда он, инструктор райкома комсомола, занимался в драматической студии текстильного института, которой короткое время руководил Боря Ардов. Панченко очень скоро стал другом всей семьи Ардовых, включая и Алексея Баталова, с которым в дальнейшем сошелся даже ближе, чем с Борей.
Вспомнил сейчас, как Боря пришел пьяным, а Панченко у Ардовых что-то обсуждал с Баталовым, который уже давно жил в киношном доме на Полянке, получив квартиру съехавшего на улицу Горького Михаила Ромма.
Заметив Борино состояние, Панченко с дружеским участием спросил, почему он такой грустный. “Власть ваша потому что на дворе”, — ответил Борис.
Алеша при всей дружбе домами с Панченко все же опасался, что Володя, занимавший большие посты в ЦК комсомола (а затем и в Союзе композиторов, и в Госконцерте), связан с Комитетом государственной безопасности, — и счел нужным сделать младшему брату (для его же блага) замечание: “Боренька, у тебя двухкомнатная квартира [Боре после пожара на Голиковском, когда сгорела его комната, дали квартиру возле Библиотеки иностранной литературы, но все равно он чаще обитал на Ордынке]. Кем бы ты был в какой-нибудь другой стране?”
Борис ответил брату (народному артисту, кавалеру ордена Ленина, а в дальнейшем Герою Социалистического Труда) с непозволительной, согласимся, резкостью: “Я-то был бы, я-то был бы, кем бы был ты, твою мать?”
Должен сказать, что Володя, независимо от своих должностей и связей с Лубянкой (не знаю, были они или не были), оставался превосходным парнем, добрым и веселым человеком — и перед нами с Борей никогда своим положением не кичился.
И чему же удивляться, что в центре ресторанного зала они с Жорой
Дальше Владимир Всеволодович пошел руководить композиторами, а Георгий Александрович предался своему любимому (после литературы) занятию — стал кушать.
Но, прежде чем Жора сел за столик, подошел поприветствовать дорогого гостя метрдотель и сказал: “Рад вас видеть, вдвойне рад, что вы друг нашего начальника!” А Жора возьми и зачем-то скажи: “А мы учились с ним в одном классе”.
“Почему, — горестно вздохнул метрдотель, — в нашем классе не учились такие люди?”
А в моем — учились. Например, знаменитый хоккеист Виктор Кузькин.
И я никогда не забывал сказать, если начинался где-нибудь разговор про хоккей, что мы с олимпийским чемпионом одноклассники.
Наш район, возле двух стадионов (“Динамо” и “Юных пионеров”), дал немало олимпийских чемпионов, но мой одноклассник был трижды олимпийским чемпионом — таких людей и на всю страну вряд ли наберется больше десятка.
И дальше что?
На спорте же свет клином не сошелся.
И потому я не очень удивился, что судьба Кузькина, в свое время известного всей стране (портреты его, как капитана сборной, — в каждой руке по кубку за победы — публиковали на первых полосах), моих приятелей по школе, химика Нюму Иоффе или технаря Сашу Зубкова — не академиков, но кандидатов наук, — никак не занимает. Яша Липкин на девяностолетии Семена Израилевича, когда вспомнил я к чему-то про Кузькина, сказал: “Ну да… у вас же были какие-то свои отношения, связанные со спортом”.
Но тогда совсем уж странно.
Как же это я, по общему мнению, спортивный журналист, не сочинил ничего о Кузькине, когда был он в славе, — не пробился к нему, не напомнил о себе?
Я встретился с ним, когда его карьера игрока уже завершалась.
Меня привели к нему домой — и первое, что он сказал, было: “А я думал, что ты будешь еще здоровее”. Помнил он, значит, как я выглядел в школе. Мог бы и забыть, столько всякого за прошедшие годы повидав, столько лиц перед ним мелькнуло. Конечно, теперь намного здоровее был он — Виктор непрерывно тренировался, а я как только мог разрушал свое здоровье. Но ведь и хоккеисты пили крепко.
Отношения у нас с Кузькиным в школе, Яша прав, были.
Яша, Нюма, Саша, которые хорошо учились, считались думающими парнями. Оригинальностью суждений они вызывали интерес девочек, с которыми начали мы учиться после седьмого класса.
У Яши, Нюмы, Зубкова и у меня начинались излишне перегруженные психологическими нюансами романы с Ларисой Антроповой и другими девочками, а Кузькин только и мог, что дернуть их, как школьник из младшего класса, за косичку.
Витя был единственным мальчиком в классе, который учился еще хуже, чем я. В девятом классе он остался на второй год — и когда я пришел на вечер выпускников, то разговаривал с ним не без чувства некоторого превосходства: он еще учился в десятом классе, а я все же был студентом (не какого-нибудь, правда, серьезного института вроде МАИ, но Школы-студии при МХАТ). Кузькин спросил меня почему-то: “И что же, ты будешь чтецом?” А я ему стал втолковывать, что такое Художественный театр и школа при нем.