Станция Переделкино: поверх заборов
Шрифт:
Проходившая мимо учительница истории Ирина Николаевна улыбнулась иронически моей горячности. Для нее мы с Витей были одинаковые двоечники, но вот один в артисты подался, а с другим неизвестно что будет.
Каким-то образом при своих оценках я примыкал к ребятам, хорошо учившимся. А с Кузькиным мы играли за школьную баскетбольную команду. Он, легко в это поверить, играл лучше, чем я. Но в команде нашего класса уступил мне по своей инициативе капитанство, хотя в школьной сборной играл в стартовой пятерке, а я во второй.
Мы вместе с ним приходили
Так что было у нас общее воспоминание.
Мы были ровесниками, но Кузькин после поздней (по спортивным меркам) женитьбы на зубном враче Тане пить стал намного меньше — и выглядел накануне семидесятилетия неправдоподобно молодо. Он мне сказал, что и чувствует себя неправдоподобно хорошо — занимается дайвингом.
Под водой у него остановилось сердце — и до семидесяти он чуть-чуть не дожил.
Теперь на Ваганькове есть стрелка-указатель (такая же, как “К Есенину”, “К Андрею Миронову” и другим знаменитостям), направляющая к могиле моего одноклассника.
Я помнил фразу, сказанную им, когда наливал он мне коньяку (сам не пил, надеялся продлить карьеру игрока) у себя дома: “Ты знаешь, я ведь и не думал, когда мы в школе учились, что буду за сборную играть и все такое, что так вдруг получится”.
И до сих пор помню ту степень неловкости, какую испытал тогда дома у одноклассника за всегдашнюю суетность своих мечтаний.
Видел и помнил, как на хоккее в лужниковском зимнем дворце орал он (в качестве, мне показалось, какого-то администратора) на постоянную, реликтовую, немолодую уже, всегда вполпьяна болельщицу футбола и хоккея Машку.
У Машки никакой своей жизни, кроме футбола и хоккея, вроде бы не было. Все спортсмены относились к ней очень хорошо. Слышал, как фамильярно обращалась она к Валерию Воронину (во всем роскошном звездном его облике), называя его Вороной (а он считал это в порядке вещей, ничуть не сердился). Видел, как чемпионка мира по художественной гимнастике красавица Ирина Дерюгина, вся в модных тряпках и с гладкой балеринской прической, жена в ту пору знаменитейшего футболиста Олега Блохина, доверительно беседовала с одетой в какие-то обноски Машкой.
А Боря Левин на нее орал — и грозил прогнать с трибуны.
В очерке про Всеволода Боброва для журнала “Юность” я вспомнил Машку в нескольких словах — и она потом постоянно носила в кармане ветхого, дешевого красного пальто засаленный номер журнала.
Борис Левин всегда на хоккее (или футболе) разговаривал как на театральной сцене, обращаясь к собеседникам непременно издалека — и, соответственно, громко, чтобы всему стадиону
Как-то он опять что-то во всеуслышание сказал, а собеседник сделал вид, что удивлен широтой его взглядов — “Боря от ума” все негодовал: “За кого же вы меня тогда держите?” И кто-то тут же и сострил: “За Машку!”
Ничего, казалось бы, и обидного для Бори. И он тоже за годы непременного присутствия на спортивных зрелищах стал вроде реликта, но более карикатурного, вызывающего к себе меньше сочувствия со стороны бесчувственных коллег.
Но если на стадионе “Боря от ума” бывал фигурой, всего чаще подвергаемой насмешкам, то вне стадиона — у Вайнеров, или в Доме кино (он ходил туда регулярно на премьеры), или в гостях у руководителя писательской поликлиники Евгения Нечаева (у них с Левиным была общая компания друзей юности, вроде нашей ордынской) — становился как лицо, причастное к большому спорту, человеком почти уважаемым.
Регулярные встречи у Жоры дома сделали и меня приятелем Бори Левина.
Ко мне Боря относился очень хорошо — стремился опекать, но и наставлять. Наставления его сводились в основном к тому, что я должен сочинить роман о рабочем классе — и стать писателем со всеми положенными писателю привилегиями (о них он прекрасно знал от своего друга — главного врача).
От спорта — поденщины на темы спорта без штатного места в специальном издании (я его, как и вообще работы где-нибудь в штате, лишен был смолоду) — меня отговаривали многие желавшие добра мне люди. Но я при видимой покладистости бываю необъяснимо упрям. И советы, исходящие от Левина, помешанного на спорте, выводили меня из себя.
На ту же высоту (в смысле перспективы, если возьмусь за ум) он ставил и моего друга Александра Марьямова. Но ему отдавал все же предпочтение — говорил, что, будь он женщиной, влюбился бы в Марьямова: “Он красивый и хорошо пишет, а ты хорошо пишешь, но очень толстый”.
Через много лет на моем дне рождения, когда Левина уже не было в живых, Алик Марьямов в тосте отметил, что нас с ним, случалось, сталкивали лбами. И я сразу же вспомнил покойного “Борю от ума” — и засмеялся, хотя Алик вряд ли помнил высказывания Левина.
Наглость тона, неожиданная в Боре (учитывая незавидность его статуса), происходила, по-моему, из-за постоянной внутренней трусости (и беспокойства). В отношениях с женщинами (а он, как настоящий еврей, очень любил женщин) сходила за эдакую брутальность (притом что и внешность Левина далека была от тех идеалов мужской красоты, которую предписывали своим положительным героям Вайнеры). Но помню, как одна из подруг жены Миши Ардова Милы, послушав глупейшие (на мой необъективный, наверное, слух) разглагольствования Бориса у Ардовых, сказала: “Видно, что очень умный парень, но чувствуется, что большой бабник” (Шарлотта в чеховском “Вишневом саде” говорит: “Ты, Епиходов, страшный человек…”).