Станция Переделкино: поверх заборов
Шрифт:
В журнальном интервью, взятом по случаю восьмидесятипятилетия до сих пор всеми любимого артиста, Алексей Баталов противопоставляет свою вторую тещу — тоже Гитану и тоже цирковую артистку (я знаком был с этой замечательной женщиной) — первой, утверждая, что с Ириной он разошелся исключительно из-за плохого отношения к себе тещи.
Ирина мама, Катерина Борисовна, не любила и второго своего зятя, сына графика. Полюбила она третьего — Андрея — и очень старалась устроить его судьбу. Катерина Борисовна сама сочиняла пьесы (и некоторые из пьес шли на сцене),
Ей удалось устроить Кучаева на семинар молодых сочинителей, куда приглашались только члены писательского союза, но для нашего друга сделали исключение.
Перед отъездом Андрея под Москву на семинар их семье с помощью все той же Катерины Борисовны удалось из однокомнатной квартиры переехать в двухкомнатную.
Кучаеву купили письменный стол. Но поработать за этим столом молодому писателю не пришлось.
На семинаре он познакомился с драматургами-соавторами Мишариным и Вейцлером. Мишарин сразу прикипел к Андрею.
Андрей Вейцлер относился к Андрею Кучаеву куда сдержаннее. Но Мишарин плюнул на мнение соавтора и вел себя с Кучаевым как обольститель. И Мишарин, и Вейцлер сильно выпивали — и было на что. Они еще студентами сочинили пьесу для Малого театра, “Песня о ветре”, — а когда на какое-то время дела с театрами не заладились, поступили работать на радио.
Не знаю, сдружился бы с ними Андрей, будь эти ребята трезвенниками. Но трезвенниками они не были — и проснулся в нем прежний Кучаев.
По возвращении семинариста домой Ирина сразу поняла, что с джинном, выпущенным из водочной бутылки, ей не совладать, — и друга драматургов выдворили (кажется, вместе с новым письменным столом).
Второй брак Кучаева был еще неожиданнее первого.
Андрей женился на моей однокурснице — актрисе театра “Современник”.
Первая жена (сначала Баталова, а потом Андрея) наверняка понравилась бы руководителю театра “Современник” Олегу Ефремову. Для него высшей похвалой девушке было “смешная”. Конечно, он понимал под этим не чистый комизм, а скорее то, что называют пикантностью или изюминкой, но ему была ближе односложность оценки: смешная — значит такая, с которой никогда не соскучишься, как иногда бывает с женщиной красивой, но невыразительной.
В Ирине была живость, мешавшая принимать во внимание, что муж на столько лет моложе. Моя же сокурсница Галя Соколова бывала очень смешной — и в жизни, и на сцене, — но под ефремовское определение никак не подходила. Внешность характерной актрисы отнюдь с красотой не соотносилась (даже скучной и невыразительной). И для всех оставалось загадкой, как приглянулась она избалованному красавицами Андрею. Хотя, может быть, избалованность и потребовала контраста.
И снова началась трезвая жизнь. Андрей ушел из Аэропроекта. Он переехал к Гале в район другого метро — “Красные ворота”, и ездить на Ленинградское шоссе стало несподручно. Он перешел на вольные литературные хлеба — и начал постепенно зарабатывать.
Жанр, им избранный, удивил меня
Андрей казался мне для юмориста снобом.
Но может быть, это и выделяло его в среде, генерируемой шестнадцатой полосой.
Рыжебородый юморист Веселовский объяснил мне в пивном баре Дома журналиста, что Кучаев в их кругу считается “скорее стилистом”.
Вместе с тем, как муж актрисы, Андрей теперь много времени проводил и в театре, где очень нравился артисткам, недоумевавшим по поводу его выбора подруги жизни.
Тогда среди мужей актрис оказалось трое очень похожих друг на друга, красивых молодых людей: выдающийся в будущем режиссер Юрий Погребничко был женат на пришедшей из ТЮЗа героине Тамаре Дегтяревой, мой знакомый футболист из “Торпедо” Володя Михайлов — на Тане Лавровой. И муж Гали Соколовой — наш Андрей.
Мне всегда казалось, что после какого-нибудь премьерного банкета дамы перепутают мужей.
Все три брака распались.
И наиболее скандально ушел от жены Кучаев, чуть ли не прямым текстом заявивший, что соскучился по красивым женским лицам, а от внешности Галины устал.
Нетрудно догадаться, что заявление было сделано в нетрезвом виде — первая же после длительного перерыва рюмка способствовала прозрению.
Андрей взял свою часть накопленных на кооператив “Драматург” денег, и вчера еще обожавшая мужа Галя твердила теперь на каждом шагу, что он ее обокрал, — и перестала здороваться со мной и с Борей Ардовым, считая, что это мы как друзья настроили Кучаева против нее.
А окажись Кучаев в одном доме с Мишей Ардовым — Мишу поселили не в том главном корпусе “Драматурга”, где жил Жора (первый этаж занимал Литфонд), а во втором (внизу сберкасса), — отношения между ними, возможно, вернулись бы к прежней интеллектуальной близости.
Кучаев, как и Жора, со времен юности не скрывал, что собирается быть писателем. И всем нам его желание казалось более естественным и более достижимым.
Кучаев уже показывал свои рассказы Корнею Ивановичу Чуковскому — и тот дал ему рекомендацию в Литературный институт. Но Кучаев поступил в МИФИ — он, между прочим, закончил школу с серебряной медалью, однако получить ее из рук директора школы не смог (в тот вечере на Ордынке мальчики Ардовы варили брагу), и на выпускной вечер вместо внука пришлось идти дедушке с материнской стороны.
Я имел честь видеть и дедушку Андрея с отцовской стороны.
Это был настоящий, словно из мемуаров Расула Гамзатова, дагестанский старик с усами. Кучаев за столом спросил его небрежно (сам считая, что из любезности по отношению к старику): “Дед! А сколько у тебя там в ульях пчел? Тысяч сто?”
Дед сделался свекольно-фиолетовым, но выдержки не потерял, хотя внук и нарушил горский обычай почтительного отношения к старшим, — и попытался даже придать ответу иронию, выдохнув с акцентом: “Мыилион!”