Станция Переделкино: поверх заборов
Шрифт:
При нашей предпоследней встрече, когда приехал Кучаев ко мне в Переделкино, он объяснил, что докопаться до тайн мироздания сначала собирался как физик.
Но понял, что литература для этого больше подходит, чем наука.
Брагу на Ордынке, пока Андрей занимался на первом курсе МИФИ, варили еще не раз — и только благодаря неустанным хлопотам Максима Шостаковича на следующий год Кучаев учился в институте связи.
В каждой компании всегда кто-то дружит с кем-то ближе, чем с остальными, что не разрушает общей дружеской атмосферы.
В
Наш Михаил, как называл брата Боря, был человеком разносторонним — и, пожалуй, более любопытным, чем мы, остальные. Не потому ли и он стал писателем? Он к тому же не был ленив, что и сегодня его выгодно отличает.
С Андреем они обсуждали романы Достоевского, которых мы, например, с Борей так и не прочли. Они могли вести интеллектуальные дискуссии, не задевая самолюбия друг друга. Словом, у них было немало точек умственного соприкосновения.
Зато Жора увлекал нашего Михаила тем знанием жизни, каким никто из нас, живших в мире литературы, музыки или, как Андрей, науки (у него и мама была научным работником, и отец — экономистом школы Кондратьева, погубленной советской властью), не обладал.
С именем-отчеством отца Жоры (и Аркадия, естественно) есть свои сложности: в коммуналке на Воровского все соседи, включая моих будущих тестя и тещу, называли его Ефимом или Ефимом Григорьевичем, что, конечно, тоже было переводом с того настоящего еврейского имени, которое он от рождения носил, но не стал по вполне понятным соображениям вписывать в паспорт.
На Востряковском кладбище есть памятник-колонна с надписью “Александр Вайнер” — это могила папы братьев Аркадия и Жоры. Надпись сделана по просьбе сыновей, почему-то отдавших предпочтение отчеству Александровичи перед Ефимовичами.
Я не помню, как обращался к нему. Скорее всего, Ефим Григорьевич.
Он был одним из самых умных людей, которых я за свою жизнь встречал, — умных недоступным и, в общем-то, чуждым и моей семье, и мне самому умом.
Я бы счел его ум по-антисоветски советским или по-советски антисоветским — он рожден был не из штудирования теорий, а прямо из обстоятельств, предложенных формально (и по букве закона очень строго) всем, но, как показал опыт старшего Вайнера, не каждому.
Когда я познакомился с Жорой, Ефим Григорьевич был главным инженером фабрики спортивных товаров. Но не знаю, как Аркадию, а Жоре нравилось позиционировать себя мальчиком из бедной семьи, сыном неграмотных родителей.
Не думаю, чтобы Вайнер-старший был книгочеем (что не помешало быть книгочеем Жоре, да и Аркаша был человеком читающим, пусть и поменьше, чем младший брат). В кино ему нравились только фильмы итальянского неореализма (они напоминали ему местечко, где он рос). Но я бы сказал, что при советской власти он жил грамотнее девяносто пяти процентов грамотеев, не видевших выхода из сложившейся ситуации.
Ефим Григорьевич никакого выхода для себя и не искал, он вполне приспособился (без никакого, кстати, внутреннего пресмыкательства) к предлагаемым
Конечно, дети, особенно мечтавший о необыкновенной судьбе Жора, слушались его далеко не во всем — смотрели иногда на отца с высоты полученного по его же настоянию образования. Тем не менее главным правилам своего участия в жизни, заложенным в них с детства, они следовали всегда — Жора с большими отклонениями, Аркадий с меньшими.
В положении Ефима Григорьевича афишировать хоть какой-либо излишек не следовало.
Машины и у Аркадия, и у Жоры были, сколько я их помню, — и вряд ли по тем своим заработкам они смогли бы купить их без помощи отца, который сам машины не имел, хотя слышал я, что возил он во время войны какого-то генерала, водительские права у него, конечно, были.
Ефим Григорьевич считал, вероятно, что машина — не роскошь, она организует человека.
Вспомнил сейчас встречу с Ефимом Григорьевичем на “зебре” перехода между магазином “Консервы”, я с той стороны шел, и тогда существовавшим кинотеатром повторного фильма.
…На месте бывшего кинотеатра теперь театр Марка Розовского.
Жора рассказывал, как еще студентами университета они с Марком отдыхали с девушками у Жоры дома — комнаты в той коммунальной квартире на нынешней Поварской были метров по шестьдесят (и жильцы из своих комнат поминутно не выходили — я, множество раз у Жоры гостивший, свою будущую — первую — жену, в той же квартире жившую, никогда там не встречал).
И вдруг Жора натренированным ухом услышал, что дверь (не к ним в комнату, а в общий коридор) открывает своим ключом именно Ефим Григорьевич.
Отец, однако, свернул на общую (опять же) кухню — поджарить принесенный хлеб и вскипятить заодно молоко.
И пока он производил кулинарные действия, молодые люди успели одеться и заправить койки — родительское ложе составляли две двуспальные кровати, а Жорина (тоже двуспальная) кровать стояла в углу на расстоянии метров тридцати — неплохие по тем временам условия для досуга с дамами.
Кроме того, Марик схватил со стола свежий номер журнала “Юность” (по-моему, он тогда и служил в юмористическом отделе “Юности”) и начал читать опубликованное там стихотворение с выражением, выдающим будущего народного артиста России.
Жалко, что не присутствовала при этом мама Жоры Фаина Яковлевна. Взглянув на слушавших чтение Розовского девушек, она легко поверила бы, что те могли бы приготовить Марику и Жоре чай.
…Мы поговорили тогда с Ефимом Григорьевичем на середине мостовой — точнее, обменялись на ходу шутками, что заняло полминуты. Однако, дойдя до дому, он поделился с Жорой впечатлениями о нашей встрече — сказал, что видел Сашу Нилина, подчеркнув: “Он тоже не в шелка одет”. Видимо, у Вайнеров я считался мальчиком из обеспеченной семьи. И отец педагогически дал Жоре понять, что, раз сын писателя одет скромно, нечего и ему, сыну обыкновенного инженера, особо пижонить.