Станция Переделкино: поверх заборов
Шрифт:
Но дальше нервы у папы невесты сдали — с гениальным музыкантом сделалась истерика и дальнейшее присутствие гостей показалось ему излишним.
Тем не менее брак еще утром был зарегистрирован. И я потом слышал, как Корней Иванович на аллее громким голосом вопрошал: “А кем мне приходится теперь Дмитрий Дмитриевич Шостакович?..” А действительно, кем — отец жены дедушки мужа?
Я не сделался другом семьи товарища детства. Галя Шостакович откровенно не любила меня — не буду преувеличивать хорошего отношения ко мне женщин вообще, но с такой неприязнью, какую испытывала ко мне жена Чукера, я за семьдесят три года с лишним больше не сталкивался.
Когда Женя после больших возлияний просыпался,
И Чукер, смеясь, рассказывал об этом на Ордынке. Там тоже смеялись.
Такое отношение Гали вынуждает меня быть предельно объективным.
Она была хорошей — и может быть, слишком — женой.
Что понимаю я под “слишком”?
Полюбив Чукера, Галя открыла в нем то, что другие женщины не заметили, — это, по-моему, важно (не подвиг оценить мужчину, привлеченного множеством женщин). Я, правда, подозреваю почему-то в Жене Чуковском значительную сексуальную мощь. Но не в первую же секунду знакомства это смогло проявиться — опыта у Гали, как мне кажется, было тогда не больше, чем у Жени.
И жили они долгое время счастливо, что позволило Чукеру культивировать свои странности, настаивать на них, прививая к детским странностям и благоприобретенные потом.
И в итоге, я смотрю, только странности в памяти моей и остаются.
Мише Н. его опрометчивый поступок на свадьбе аукнулся очень серьезно: братья Ардовы отказали ему в продолжении дружбы. Он прислал им письмо (отчаянное, по-видимому, поскольку имело приписку на конверте “вскрыть после моей смерти”). Смерти Мишиной никто дожидаться не стал — тезка порвал его письмо, о чем я жалел: интересно было, чем свадебный гость на трезвую голову мотивировал свой неуместный эротический порыв. По телефону он сказал Мише Ардову, что все было наоборот, — Миша, конечно, сострил: “Что наоборот? Ты застал на балконе Шостаковича — и сказал ему: «Что вы делаете, Дмитрий Дмитриевич, вы же лауреат Ленинской премии?»”
Мне тогда не понравилась нетерпимость братьев Ардовых. Я подумал: а были бы они так нетерпимы, случись это не в доме Шостаковича?
Отлученный от Ордынки, Миша Н. вскоре поступил на режиссерский факультет института кинематографии — и со временем сделался довольно известным режиссером фильмов для детей, экранизацией сказок, где снимались хорошие актеры вроде Олега Табакова.
Сколько раз повторяю я в своем повествовании: “Кто бы предположил?”
И снова скажу: кто бы предположил, что режиссером станет Миша Н., а не Боря Ардов, поражавший своей талантливостью педагогов на Высших кинематографических курсах. Что Миша Н. будет снимать игровые фильмы, а Чукер убьет лучшие годы на студию фильмов научно-популярных, а потом перейдет на телевидение — снимать сюжеты для “Вестей”.
Женитьбе Максима предшествовали события, в которых при большом желании тоже можно отыскать драматургическое зерно.
Максим очень нравился девушкам, но связей опасался — опасался того, что Дмитрий Дмитриевич не допустит, чтобы сын его совершил бесчестный поступок по отношению к женщине, и откровенно боялся, что какая-нибудь из девушек пожалуется на него отцу, отец возьмет ее сторону — и сыну придется на ней жениться.
Опасения Максима были несколько наивными, но и не совсем беспочвенными. Девушки, которым он так нравился, вряд ли совсем уж не думали о шансах стать невесткой Дмитрия Шостаковича.
Словом, в то время, когда все вокруг стремились к скорейшим сексуальным контактам, Максим вынужден был держать оборону.
Девушка, с которой у Максима что-то стало намечаться, жила в том же ведомственном доме Министерства иностранных дел, где и семья Шостаковичей, — то ли этажом выше, то ли этажом ниже.
Лена Афанасьева (как звали соседку) была симпатичной, ухоженной, домашней девочкой в леопардовой шубке.
Я строю сейчас лишь предположения, что
Первого января шестидесятого года я шел к Андрею — и, увидев, что свет у него не горит, решил заглянуть в открытую форточку: может быть, заснул, утомленный встречей Нового года? Свет внезапно зажегся — и я увидел направленную на меня охотничью двустволку. Я ошибся окном — сунулся к соседу. А что уж померещилось соседу — тот тоже встречал Новый год, — не знаю. Но жизнь моя могла завершиться раньше, чем дотянул я до двадцатилетия. Часто думал потом: интересно, как вспоминали бы меня (и вспоминали бы?) приятели через годы, оборвись моя жизнь так рано.
Эпизод на Гоголевском я вспомнил только сейчас, заговорив про Андрея в связи с женитьбой Максима.
Не знаю, чувствовал ли Максим в Андрее соперника — скорее всего, судя по стилю отношения Максима к жизни, нет (тем более что Андрей — и не только из дружеской солидарности, эгоистами они были оба — не проявил заметного интереса к Лене), и появление Лены на их дружбе никак не отразилось.
Лет через пять после начала семейной жизни Максим, когда ехали мы с ним и Мишей Ардовым на юг, рассказал, что, узнав о намерениях сына жениться, Дмитрий Дмитриевич, ежась от смущения за свою вынужденную неделикатность, спросил своей знаменитой скороговоркой: “Извини, Максим, за мой вопрос, но я, наверное, имею право спросить, кто твоя девушка, из какой она семьи?” Максим просиял, радуясь легкости вопроса: “Семья прекрасная, живут в нашем доме. Отец — чрезвычайный и полномочный посол в Лаосе”. Дмитрий Дмитриевич непроизвольно вздрогнул при слове “посол”. Но взял себя в руки — спросил: “Но ты знаешь, что послы, — он напряг голос, впиваясь ногтями в ладони, — лучшие из лучших наших товарищей?”
Искренний Максим с легкой усмешкой сознался, что понял смысл отцовского вопроса о “лучших из лучших” года через три после свадьбы с Леной Афанасьевой.
Жалко, что я не пишу стихи и зря пропадает рифма “вопросы — Лаосе”. Но и в прозе “Лаос” звучит выразительно, когда представляешь себе нашего там посла Сергея Афанасьева. Беседуя с двумя знаменитыми гастролерами из СССР Эмилем Гилельсом и Яковым Флиером, он задал им дипломатический вопрос: всех ли музыкантов в Москве они знают.
Мне как человеку от музыки далекому почему-то кажется, что о Якове Флиере читатель знает меньше, чем о Гилельсе, — и захотелось привести смешной эпизод из жизни Флиера (есть у меня, однако, риск, что случай этот приводил в своих мемуарах отец Михаил Ардов и все теперь о нем знают).
В трудные для нашего выдающегося эстрадника Николая Павловича Смирнова-Сокольского годы его лишили возможности читать со сцены фельетоны собственного сочинения, разрешали только конферировать. К новому амплуа Николай Павлович относился тяп-ляп — и не во все подробности конферируемых программ вникал.
Объявить выступление Якова Флиера он все же захотел в своем шутливом, разговорном стиле и предупредил слушателей: “Дорогие друзья, сейчас Яков Флиер сыграет нам на своей замечательной скрипке”. Возвращаясь со сцены за кулисы, он увидел там совершенно белого от гнева Флиера, зашептавшего ему: “Что вы сказали? Вы что, не знаете, что я не скрипач, а пианист?” “Ничего, не волнуйтесь, — успокоил пианиста Смирнов-Сокольский, — я сейчас все исправлю”. Он вышел к публике — и сказал: “Дорогие друзья, оказывается, Яков Флиер забыл дома свою замечательную скрипку — и сыграет вам сейчас на рояле. Что труднее”. После подобной поправки лишь большой талант Флиера мог спасти положение.