Станция Переделкино: поверх заборов
Шрифт:
Дмитрий Дмитриевич не сопротивлялся, мы с Борей взяли его на руки — и понесли, заставив расступиться столпившихся перед входной дверью гостей.
Свадьба снова закончилась досрочно.
Приехала “скорая” — выяснилось, что Дмитрий Дмитриевич сломал ногу.
Я обмолвился, что Вишневскую интересовал только Шостакович, а сейчас подумал, что и меня ведь тоже; не только, может быть, но — главным образом.
Я смотрел на него вроде бы со стороны, как смотрят из зрительного зала кинофильм — кинофильм, однако, стереоскопический, когда ощутимо
Не помню, был ли я уже знаком с Максимом и вхож в их дом, когда увидел Шостаковича в пальто с тяжелым воротником у стеклянной витрины меж дубовыми дверями во МХАТе, где выставлены фотографии со сценами из спектаклей. Он, приблизившись почти вплотную к стеклу, рассматривал снимки. Мне хотелось понять, что на этих снимках заинтересовало композитора. Я стоял поодоль — и смотрел все же не на снимки, а на его спину.
Гараж у Шостаковичей был на исчезнувшей теперь Собачьей площадке. Туда мы — Женя, Галя, Максим и я — приехали отдать Дмитрию Дмитриевичу машину (его возил шофер) — не помню уж, почему он ждал машину возле гаража. Мы должны были ехать на чей-то день рождения в “Арагви”. Он дождался, когда мы сели в такси, — и на прощание быстрым своим говором сказал: “Только не напивайтесь, не нажирайтесь. Галюша, я верю в твое благоразумие”.
За столом на домашних праздниках с узким составом с ним было трудно: он предлагал обычно помянуть покойную жену, благодарил следующим тостом домработницу за ее заботу (домработница в слезах убегала), а дальше могло наступить тягостное молчание. Однажды, когда такое молчание очень уж затянулось, Максим обратился к Мише Ардову: “Мишка, расскажи какой-нибудь анекдот, ты их все знаешь!” Миша и вправду знает все анекдоты и охотно рассказывает их часами. Но тут он никакого энтузиазма не проявил: в глазах великого композитора ему не хотелось выглядеть анекдотчиком.
Как-то Максим позвал меня на день рождения не заранее, а неожиданным вечерним звонком, когда не располагал я настроением выходить из дому: отлеживался после долгих праздников. Но Максим сказал, что никого посторонних нет — все по-домашнему просто, без незнакомых мне гостей, — и неудобно стало кочевряжиться. Тем более что жили Шостаковичи теперь поближе, на улице Неждановой.
В дверях я все же спросил, кто гости. “Да все свои, — сказал Максим, — Кучаев, папа, Женя Евтушенко…”
Год был, видимо, шестьдесят второй (надо бы проверить, но я хочу вести повествование по памяти, важна же не дата, а ощущение времени, сознанием хранимое) — Шостакович сочинил симфонию на стихи Евтушенко.
Гостей действительно было мало — стол недлинный. На одном торце Дмитрий Дмитриевич, на противоположном — Евтушенко, с ним рядом знаменитая московская девушка Лена Окаемова, приятельница Максима (я к ней тоже успел привыкнуть по гостям у Шостаковичей).
Присутствие Евтушенко ничего не меняло в манере Дмитрия Дмитриевича вести застолье. Два первых тоста — как обычно. И вскоре папа из-за стола исчез, предоставив Максиму занимать гостей, — и всем, включая Евтушенко, стало легче.
Максим сказал тост за Евтушенко: “Ты, Женя, и отец подошли друг к другу, как иголка и нитка, как пушка
С Леной и Максимом я, пожалуй, виделся чуть больше, чем с Галей и Женей, — с Леной у нас никакого антагонизма не было, она вызывала у меня больше симпатии, чем у остальных. Может, и не было оснований, но Лену я жалел: какая-то надуманность, казалось мне, есть в их браке. Но подробностей жизни Максима с Леной не знаю. Когда они расходились и Максим потом уехал в Америку, я с ними совсем уже не виделся.
Встретил Лену лет, наверное, через десять, когда стала она возлюбленной моего друга Авдеенко, но видел я ее в новом качестве раза два, как-то так получилось.
А в двухтысячном году сидел в ресторане гостиницы “Советская” на шестидесятилетии еще одного моего друга Вити Агеева — и соседом моим по столику был господин, с которым мы сразу разговорились, не будучи друг другу представленными. Когда господину дали слово для поздравления юбиляра, я понял, что это скульптор Сергей Клыков, за которого вышла замуж Лена Шостакович, когда Авдеенко женился не на ней, а на ее ближайшей подруге.
Пока Клыков произносил слова поздравления, я вспомнил, как в начале семейной жизни Максима с Леной Лена расцарапала мужу физиономию из-за его повышенного внимания к одной молодой актрисе.
А Максим еще на фестивале в Эдинбурге, где был вместе с Дмитрием Дмитриевичем, пообещал знаменитому дирижеру Игорю Маркевичу, что, когда тот начнет вести семинар в Москве, обязательно будет этот семинар посещать.
И вот первый день занятий у Маркевича, у Максима на лице царапины, но не прийти неудобно.
У Максима легкое воображение — и, опережая вопрос Маркевича, он рассказал, что дома у него большая собака, она очень любит хозяина, но неосторожно задела его когтями, когда хотела положить лапы ему на плечи.
“Вы женаты? — спросил Маркевич Максима и, не дожидаясь ответа, сообщил: — Я тоже женат…”
Я не стал рассказывать этой истории скульптору Клыкову.
И он, и Авдеенко, и я женаты не по первому разу — и с каждым разом браки становились все удачнее.
Максим тоже перед отъездом в Америку женился снова — и, насколько я знаю, жена у него до сих пор все та же, и, насколько верю я хорошим слухам, дирижирует он почти с таким же успехом, как когда-то Маркевич.
Из Горького (из ссылки, кто забыл) вернули академика Сахарова.
Перескакиваю через четверть века вперед после свадеб в доме Шостаковичей. Я живу совсем другой жизнью, чем жил в шестидесятые. То есть я-то живу, как и жил в шестидесятые (чем и жил в шестидесятые, точнее), а все вокруг живут уже по-другому. Они по-другому, а я по-прежнему (а в изменившемся времени это и означает по-другому).
Дела, какое бы надо (давно пора), не делаю. Но и от дела не бегаю — и хоть в чем-то перемены второй половины восьмидесятых коснулись каждого. Мы с одним малым сочиняем в Переделкине (отец умер, но мы пока живем в литфондовской даче) сценарий по его роману.