Станция Переделкино: поверх заборов
Шрифт:
Миша жил у нас со своим велосипедом — и, когда вернулся в Москву, велосипед на некоторое время остался в Переделкине. Я на нем катался — и сломал педаль, ее пришлось приваривать. Отец рассердился, что я ломаю чужие вещи. Но своего велосипеда у меня еще долго не было, и Мишин велосипед запомнился на всю жизнь.
И вот лет через десять я снова встретился с Мишей Н. у Ардовых.
Ардовы всегда — в той или иной форме, в той или иной степени — над всеми посмеивались. И Миша чаще других, пожалуй, становился объектом шуток.
Миша унаследовал от папы гипертрофированное тщеславие.
Любая
Приезжает в Москву, допустим, знаменитый грузинский трагик Хорава или польский лидер Гомулка (Н. всегда очень талантливо писал о польском театре и о Польше вообще) — неважно, кто конкретно, но всегда человек общественно значимый, — и в связи с его приездом непременно возникает какая-то паника(никто не может ни в чем толком разобраться) — тогда звонят Н. с вопросом: “Иосиф Ильич, как быть?” А он отвечает: так-то, так-то и так-то.
Н. долгое время нигде не печатали, но вот наконец запреты были сняты — и театральная общественность с нетерпением ждала очередного выступления любимого критика в печати.
Помню, как прочел я статью, где Н. рассказывал про довоенный еще звонок знаменитого мхатовского артиста Николая Хмелева, который в ту пору репетировал роль Каренина в инсценировке “Анны Карениной”.
Пока шла работа над ролью, Хмелев (сталинский, между прочим, любимец) прибегал к советам очень им ценимого Н. (о чем товарищ Сталин то ли не знал, то ли забыл, когда казнил космополитов).
И вот в статье Н. их разговор — дело было до войны — выглядел следующим образом. Запутавшийся в оттенках выписанного великим автором характера актер спрашивал критика, как ему быть. И Н. отвечал: так-то, мол, и так-то.
Нам на Ордынке эта заметка показалось точной копией обычных рассказов Н., куда вкрапление реплик Хмелева было минимальным. Ардов-старший хорошо знал ответственного секретаря журнала, где напечатана была статья, Холодова — тоже фигуранта космополитической компании (его еще секли за скрытие под псевдонимом своей настоящей фамилии — Меерович; у Н., на его везение, хотя бы псевдонима не было), — и со смехом стал говорить, как мало удалось высказаться Хмелеву. И Холодов объяснил, что в рассказе Н. Хмелев вообще ничего не произнес, и редакции с большим трудом удалось уговорить Н. перебросить несколько умных реплик артисту.
Кстати, уже после войны, когда “Анна Каренина” оставалась в мхатовском репертуаре с несменяемой года до пятьдесят седьмого Аллой Константиновной, но с другим Карениным (Михаилом Николаевичем Кедровым), на один из спектаклей привели малолетнего Мишу — и он, захваченный сюжетом (действие приближалось к моменту, когда Анне пора бросаться под поезд), озадачил сопровождающих его взрослых вопросом: “Когда же наконец ворвутся наши?”
Про другой знаменитый спектакль Н. рассказывал: “Художественный театр показывает мне «Плоды просвещения». Их бьет лихорадка” (мне в этом рассказе наиболее пикантным кажется то, что именно МХАТ, обиженный на Н. за критику “Зеленой улицы”, подставил, можно сказать, критика под удар властей).
Но мой любимый рассказ Н. связан все-таки с Мишей.
Предполагался детский праздник.
Начался праздник. Детям предложили прочесть стишок. Миша застеснялся — и не прочел. Прочел с наибольшим успехом сын хозяев. Точно такая же история с песней — хозяйский мальчик спел, а Михаил отмолчался. Участия в танцах от сына критика уже никто и не ждал, а сын хозяев выскочил на круг в матросском танце. И вдруг танцор пукнул — и наложил полные штаны. Критик Н. говорил потом, что такого удовольствия, как после промашки Мишиного конкурента, он никогда ни на каком спектакле не испытывал.
Мне кажется, что приглашение на свадьбу восемнадцатилетнего Миши Н. лоббировали Ардовы. Миша Ардов сочинял с ним вместе очерк для журнала “Театр” — один Миша (Н.) фотографировал, а будущий отец Михаил (Ардов) делал развернутые подписи к снимкам.
Мне, кстати, Миша Н. всегда казался малым не без способностей.
Что же произошло на свадьбе за время моего отсутствия за столом?
Мне-то казалось, что вздремнул я ненадолго. Но за это время в застолье сделали перерыв до подачи сладкого — и гостям захотелось размяться (кубатура квартиры позволяла).
На свадьбе, естественно, присутствовали подруги невесты — и одна приглянулась Мише Н.
Теперь можно открыть тайну, что в свои восемнадцать сын критика еще ни разу не вступал ни с кем в интимную близость. И свадьба, видимо, показалось выпившему Мише самым удачным моментом для вступления в настоящую жизнь.
Ему удалось выманить подругу невесты на балкон, повисший над Можайкой, — когда я теперь проезжаю Кутузовским проспектом (бывшей Можайкой), ищу глазами этот балкон на четвертом этаже — там под шум холодного осеннего дождя и завязалась борьба.
Потом всё валили на Мишу Н.: из-за него прервалась свадьба, некоторые (и я, сделавший паузу, в особенности) недогуляли.
Но я обращаю внимание на то, что папа невесты Дмитрий Дмитриевич оказался глубоко сидевшим в кресле совсем рядом с дверью на балкон.
Уединился ли он потому, что на этой свадьбе его что-то огорчало, в чем Дмитрий Дмитриевич, обожающий дочь, никому не хотел признаваться, — и просто тихо загрустил?
Не знаю, был ли у подруги невесты достаточный эротический опыт. Сомневаюсь: если она пошла за пьяным гостем на балкон — о распорядке возможных действий Миши не фокус было догадаться. Менее вероятно, что Миша не понравился ей в самый последний момент. Скорее, она вспомнила, что чужая свадьба не лучшее место для сексуальных контактов приглашенных (тем более со стороны невесты).
Мне трудно почти шестьдесят лет спустя поставить себя на место как Миши, так и подруги невесты. И я почти механически рассказываю, как развивались события.
Дмитрий Дмитриевич, услышав возню и сдавленный женский крик на балконе, решил сначала, что кто-нибудь по пьяной лавочке сверзился с балкона. Но, когда распахнул неплотно прикрытую стеклянную дверь, увидел гостей, бессмысленно бившихся в узкой клетке. Человек исключительной деликатности, Дмитрий Дмитриевич предложил несостоявшимся любовникам вернуться в комнату: “Вы можете простудиться”.