Статьи
Шрифт:
Тульское епархиальное начальство в недавнее время обнародовало в своем органе гласности, что при тамошней семинарии, по благословению местного преосвященного, молодых людей семинаристов приучают к произношению, экспромтом даже, поучений и проповедей на данный случай или на тему, добровольно избранную самим оратором, с тем непременным условием, чрезвычайно важным и доныне едва ли где-нибудь строго соблюдавшимся, чтобы будущие духовные пастыри церкви излагали свои поучения и речи популярным, самым понятным и доступным разумению простолюдина языком. Как доказательство того, что эта давно желанная мера хорошо прививается в семинарии, “Тульские епархиальные ведомости” напечатали у себя одну экспромтом сказанную воспитанником речь о том, “какой тяжкий грех называть иконы Богом, молиться им, как Богу живому, и вообще обожествлять священные изображения”.
Не знаем, в какой мере семинарии других губерний последуют этому прекрасному примеру и насколько практикование молодых людей в ораторском искусстве и в ведении духовных бесед с простолюдьем будет применимо в тех краях, где господство рутины держится еще в прежней незыблемости. Но мы все-таки видим здесь шаг вперед и действительно шаг к лучшему. Но вот еще другой, тоже самим духовным начальством обнародованный документ, свидетельствующий еще о новом пути, которым благочестивое духовенство наше предполагает действовать на народ для достижения своих пастырских целей.
Начальник Пермской губернии донес министру внутренних дел, что, по соглашению его с местным преосвященным, признано особенно полезным произносимые в губернии замечательные проповеди печатать в губернских ведомостях, в тех видах, что эти ведомости получаются во всех волостях у крестьян государственных и временнообязанных, и проповеди, в них напечатанные, могли бы заменять, в некоторой степени, известный недостаток книг для народного чтения. Между тем помещение всех подобного рода статей в губернских ведомостях затрудняется по случаю отдаленности от Перми духовно-цензурных комитетов (ближайший находится в Москве), без разрешения которых они, по существующим узаконениям, не могут быть напечатаны в местной газете. Губернатор просил г. министра исходатайствовать, чтобы позволено было небольшие статьи духовного содержания помещать в “Пермских ведомостях” с одобрения
<МНЕНИЕ РУССКИХ ЕВРЕЕВ “О ВОЗМОЖНОСТЯХ”
С.-Петербург, суббота, 19-го мая 1862 г
Мы всегда давали огромное значение практическому уму русских евреев и были уверены, что они лучше нас знают все сферы русской жизни, не исключая и той очарованной среды, которой современными писателями даровано исключительное право именовать себя “русским народом”, народом, одаренным свойствами, которых никак не поймешь, если не снизойти на одну ступень умственного и нравственного развития с этим народом. Русские евреи отлично знают и народ, и власти, и порядки, какие где нужно провести, и пружинки, какие где нужно подставить, и потому очень нелишне иногда прислушаться к некоторым их воззрениям. Замечено, что они стоят в стороне от русской жизни, а со стороны ведь многое виднее. Русский еврей, когда ему нужно что-нибудь сделать, обыкновенно не стесняется тем, возможно или невозможно, по существующим условиям, то, к чему он стремится, и не падает духом от первой неудачи, а ищет других мер, других средств, и из ста дел в девяносто девяти почти всегда успевает. Спросите его, как он добился своего, когда это, по нашему мнению, невозможно? Он пожмет плечами с улыбкой, выражающей и сожаление, и презрение к вашей несообразительности, и скажет: “невозможности нет!” Ответ замечательный и беспрестанно встречающийся в разговоре с евреями западного края. Мы невольно вспомнили еврейское мнение о несуществовании невозможного, увидав женщин, имеющих право лечить, тогда как ученые персоны еще до сих пор продолжают доказывать невозможность обучения русских женщин медицине. Кто же устранил эту невозможность для женщин, получивших право лечить других и право существовать, ни от кого не завися? Вам, читатель, будет очень трудно угадать, кто это обделал. Вы, следуя логическим соображениям, конечно, можете подумать, что это дело усилий гг. Антоновича, Писарева, Бибикова и других лиц, известных в литературе независимостью своих взглядов на положение женщины. Вы подумаете, что они своими сочинениями увлекли пылкие умы наших соотечественников, что те бросились по начальству, и… наши женщины и девушки уже не будут более страдать от стыда, рассказывая мужчине такие вещи, о которых женщине неловко говорить со сторонним мужчиной. Нет, читатель! Ни Антонович, ни Писарев, ни Бибиков, ни все другие российские писатели ничего подобного не пробудили в русском обществе, где вопрос о женской эмансипации развивается только в приятных разговорах и непременно между холостыми мужчинами и замужними женщинами, целый век собирающимися удалиться от своего супружеского очага “под сень струй” с Хлестаковым в современном роде.
Нечего ожидать никакой эмансипации, пока русское общество не станет обществом нравственно развитым, пока его не станут занимать вопросы посерьезнее и попрактичнее вопросов, поднимаемых людьми, не знающими действительной жизни ни с какой стороны, и, наконец, пока у него не вырастет поколения женщин, не способных целую жизнь только рисоваться своими мнимыми несчастиями да искать скандалов. Истинный прогресс в женском вопросе у нас начинается с Востока, из Азии, и начинается не сегодня уже; но мы этого не замечали. Устранение невозможности иметь в России женщин, способных лечить, принадлежит совсем другим либералам, мещерякам и башкирам, которые не знают ни одной статьи Бибикова и Писарева. Эти “дикие сыны степей” прежде нас согласились, что женскую стыдливость нельзя называть ложным стыдом, как величают ее медики и материалисты. По ходатайству башкир и мещеряков, оренбургский и самарский генерал-губернатор 20-го августа 1860 года снесся с советом здешнего воспитательного дома о предложении женщинам родовспомогательного отделения учиться распознаванию сифилиса и, обучась этому делу, приехать к башкирам и мещерякам, которые во время учения женщин вызвались давать им средства на содержание. Из учениц родовспомогательного отделения Олимпиада Ласкова и Дарья Афанасьева изъявили желание учиться распознаванию сифилиса и были определены в калинкинскую женскую больницу, где преимущественно пользуются женщины, страдающие любострастными болезнями. Начальство калинкинской больницы и ординатор, которому довелось руководить Ласкову и Афанасьеву, не ограничились объяснением им признаков распознавания, но дали им возможность познакомиться и с лечением болезни. Олимпиада Ласкова и Дарья Афанасьева получили свидетельства, предоставляющие им право рапознавать и лечить сифилис наружными средствами. Место их в калинкинской больнице, на счет тех же башкир и мещеряков, заняли Марья Журавская и Надежда Курганова, которых учили еще повнимательнее, так что после экзамена у помощника инспектора по медицинской части учреждений Императрицы Марии г. Персона эти две женщины получили аттестаты, предоставляющие им право лечить сифилис меркуриальными средствами и другие “легкие болезни под наблюдением врача”. 1-го января 1862 года, опять на счет тех же башкир и мещеряков, поступило в калинкинскую больницу восемь женщин (Романова, Савина, Ромзай, Самохвалова, Демидова, Борхман и еще две, имен которых мы не знаем); эти еще учатся и подают довольно хорошие надежды. Очень недавно одна из них, молодая девушка, делала, под наблюдением ординатора, вскрытие весьма болящего венерического нарыва и произвела эту операцию рукою, изобличающею твердость и опытность. Таким-то образом делаются прогрессивные и либеральные дела: башкиры и мещеряки захотели иметь женщин, способных лечить, и невозможность обучения медицине русской женщины исчезла. Башкиры и мещеряки, в качестве эмансипаторов, не вопили, не метались, не неистовствовали, а предложили нашим же здешним женщинам средства учиться, и число охотниц каждый год увеличивается. Башкиры дают из своих общественных средств каждой ученице, пока она находится при калинкинской больнице, по 28 рублей в месяц на содержание, не подвергают их никакой стеснительной опеке, дают им учиться свободно, отвозят на свой счет в войско и обеспечивают там жалованьем. Вот и все дело башкир и мещеряков, указывающих мятущемуся русскому обществу, как эмансипируют женщин те, кто в самом деле хочет помогать женской доле, не воспитывая в ней фрин, для которых первое побуждение животного чувства законнее всякого нравственного начала. Но мещерякам и башкирам принадлежит еще та заслуга, что они сумели устроить дело, которое, по мнению других, невозможно (для других, при том образе действий, оно действительно было бы невозможным), и башкирские женщины, конечно, должны крепко уважать свое общество, которое уже привезло им четырех ученых лекарок да еще приготовляет восемь. Но мы, с своей стороны, обязаны публично поблагодарить тех просвещенных и гуманных лиц, которые, уважая интересы человечества, вышли из узкой рамки форм и дали пансионеркам башкиров и мещеряков средства выучиться лечению. Лица эти: главное начальство калинкинской больницы и помощник инспектора по медицинской части учреждений Императрицы Марии, д-р Персон, экзаменовавший учениц в присутствии шести экспертов и выдававший им аттестаты с правом лечить сифилис и другие легкие болезни под наблюдением врача. Кто умеет хорошо понимать положение этих лиц, тот должен дать надлежащую цену их благородному делу и запомнить их честные имена, давшие нам право бросить господам, отрицающим возможность обучения женщин медицине, не фразы, а живой факт, уничтожающий их теорию. Если и этого им мало, то уж лучше перестать говорить, а поступать так, как поступают опередившие мещеряки и башкиры. Неприятно, конечно, такой просвещенной и самобытной нации, каковы мы, по толкованию некоторых наших писателей, идти по следам восточных варваров, ну, да что уж делать! Кому жаль своих женщин, тот за этим не остановится, а начальство калинкинской больницы и д-р Персон, без сомнения, останутся верными своим благородным началам, пойдут своею дорогою дальше и дальше и помогут нам доказать, что везде все возможно, где общество идет к своим целям без фраз и фарсов, твердо, честно и решительно. Желаем от всего сердца, чтобы общество наше не забыло благородных людей, выучивших женщин леченью, и не дало бы перегонять себя башкирам и мещерякам во всем так, как они обогнали нас в открытии женщинам средств к независимому положению.
Поговорив о калинкинской больнице, мы не можем не сказать еще нескольких слов о священнике этого заведения Константине Петровиче Стефановиче и о двух лицах, которых мы не имеем права назвать. Мы уже говорили, что в калинкинской больнице лечатся почти одни сифилитички, а этой болезни подвергаются и работницы, и очень молодые женщины, сделавшиеся жертвою увлечения к нездоровому человеку, и молодые девушки, ни в чем не повинные (зараженные от житья с больными женщинами), и, наконец, большею частию женщины, тайно или явно промышляющие развратом. Священник калинкинской больницы Константин Петрович Стефанович, наблюдая душевное состояние больных, размещаемых по видам болезни, без всякой сортировки их профессии, нашел, что в больнице происходит то же самое, что давно замечено в тюрьмах, то есть что женщины, промышляющие своим развратом, разрушительным образом влияют на нравственность своих больных соседок, примиряя их с мыслию о своем промысле, при котором возможны и праздность, и мнимая независимость, и удовольствия. Г. Стефанович, с помощию одной дамы, имя которой, к сожалению, мы не вправе назвать, отыскали для выздоравливающих отдельное помещение в здании больницы и в этом помещении оставляют всякую женщину, которая пожелает оставить прежнее ремесло. Сюда доставляют им работу и из выручаемых за работу денег уплачивают долги, которыми хозяйки опутывают несчастные жертвы общественного разврата. К этому расчету приступают очень благоразумно, сверяют записки
Итак, теперь пока в одной калинкинской больнице эмансипируют женщин не на словах, а на деле. Там же хлопочут заменить всех фельдшеров фельдшерицами, и в одном отделении эта прекрасная мера уже приведена в исполнение. Остановятся ли все эти благие начинания in statu quo, [23] или им суждено будет идти далее — Бог весть! Судя по людям, сумевшим согласиться на такое дело без всякого шума и ведущим его до сих пор скромно и твердо, мы хотим верить, что они не остановятся на одних фельдшерицах, но пойдут далее и будут виновниками дарования русскому обществу того, в чем оно сильно нуждается, то есть женщин-врачей. Затем желаем успеха христианскому делу священника Стефановича и его достойной уважения сподвижницы; желаем им расширить круг своей деятельности и за стены калинкинской больницы, а советам больниц — подумать о той пользе, какую принесло бы отдельное содержание сифилитичек, промышлявших развратом, от сифилитичек, заболевших случайно. Содержать их вместе столь же вредно, как вредно содержать вместе мальчика, укравшего яблоки, с злостным банкрутом. Мы полагаем, что правительственное вмешательство в это дело, которое для многих кажется пустяками, было бы нелишним, а достичь этого в самых небольших больницах очень нетрудно…
23
В прежнем положении — Лат.
<НАПАДАЕМ ЛИ МЫ НА СТУДЕНТОВ?
Н. Г. Чернышевский в апрельской книжке “Современника” поместил свою статью по вопросу: “Научились ли?”. Статья эта направлена прямо против “Санкт-Петербургских ведомостей”, которые напечатали статью “Учиться или не учиться?” и против “Северной пчелы”, перепечатавшей ее из “С.-Петербургских ведомостей”. Нашим читателям известно, что статья эта очень многим не понравилась, и мы даже напечатали одно из писем, полученных нами после ее помещения. Упрек, сделанный нам автором оглашенного нами письма, мы считали ничтожным и не заслуживающим никаких объяснений: но статья г. Чернышевского — другое дело. Из нее видим, что нас упрекают не только люди, находящиеся в том возрасте, к которому мы относим автора напечатанной эпистолы, но г. Чернышевский говорит, что “она обрадовала людей, имеющих привычку всякую вину во всяких неприятных делах приписывать исключительно молодому поколению да литераторам”. Очевидно, что статью “Учиться или не учиться?” рассматривают как упрек студентам закрытого правительством Петербургского университета за то, что они довели университет до закрытия. Вступаясь за студентов, г. Чернышевский опровергает положения перепечатанной нами из “С.-Петербургских ведомостей” статьи. В разборе “студентской истории” устами г. Чернышевского говорит сама истина. На эту историю никто из благомыслящих русских людей не смотрит иначе, как смотрит на нее г. Чернышевский в приведенной статье, и потому возражать ему, надеемся, никто не станет.
Но начинается второй эпизод студентской истории. Университет закрыт; из разных мест России поступают пожертвования в пользу студентов; чтобы не терять времени до открытия университета, профессоры, самые известные своею ученостью и чистотою своих убеждений, — профессоры Петербургского университета открывают в зале здешней городской думы чтение публичных лекций, на которые сходятся потерявшие свою аудиторию ex-студенты Петербургского университета и разные частные люди, платящие за каждую лекцию по 25 копеек. Дело идет прекрасно. Желчевики, распускавшие злонамеренные толки насчет студентов, повесили носы; благопристойность, которою отличаются студенты на публичных лекциях, и единодушие их разбивают в пух и прах все толки о “мальчишестве”, которым в известных кружках была окрещена студенческая история. Друзья студентов поднимают головы и гордятся молодыми людьми, горячо отстаивавшими свое дело и, потеряв его, сумевшими создать для себя возможность продолжать свое образование путем, свободным от всякой тяжелой опеки и от всякого стеснения. Общество еще более усилило свою симпатию к студентам. Это было, можно сказать, самое выгодное время для репутации студентов в обществе, из которого в залу городской думы приходили на лекцию люди, не слушавшие отроду никогда ни одной лекции. Судите сами, чего можно было ожидать от такого прекрасного начала!.. Но чего можно было ожидать и чего ожидали люди благонамеренные и искренно преданные делу студентов, того не случилось, а случилось совсем другое, чему, конечно, лучше было бы не случаться. Подвернулась на общее наше горе печальная история с одним из профессоров Петербургского университета, читавшим свою статью на одном из литературных вечеров. Последствия этого чтения были очень неблагоприятны для читавшего профессора и как нельзя более огорчили его почитателей, которых он имел очень много и между студентами, и между обществом. Пошли толки: что делать? как помочь? Помогать все очень желали; но пока нашли какие-нибудь сильные и законные средства для этой помощи, 8-го марта 1862 года произошла другая история. 8-го марта в зале городской думы читал историческую лекцию профессор, которого год тому назад студенты Петербургского университета в благородном восторге несли на своих руках из залы, в которой он, при многочисленном стечении публики, читал о значении трудов одного умершего русского литератора в русской литературе. Мы были на том чтении и хорошо помним благородный восторг, которым были воодушевлены тогдашние слушатели этого профессора. Не можем сказать, сколько из тогдашних слушателей явились 8-го марта на лекцию в городскую думу: но можем свидетельствовать, что их было немалая часть. До начала лекции можно было заметить общее ненормальное и несколько экзальтированное состояние собравшихся посетителей. Повторившееся здесь и там имя профессора, участвовавшего на литературном чтении, объясняло настоящую причину общей встревоженности. По окончании лекции к профессору было сделано обращение, которого он не хотел принять, находя удовлетворение простираемых к нему требований бесполезным, неуместным и невыгодным для общества. Из толпы слушателей послышались пошлые и оскорбительные намеки, недостойные профессора, доказавшего долговременною ссылкою свою преданность либеральной идее. Профессор сказал, что известные поступки характеризуют не либералов, а Репетиловых, из которых со временем легко выходят Расплюевы. Сказав это, он сказал святую правду, и сказал ее с тем достоинством, которым всегда отличается его прямое и честное слово, к кому бы оно ни относилось. Поднялся крик, гам, свист, шиканье и недостойные площадные выражения: кричало и шумело большинство, меньшинство не могло выразить своего мнения и было оттерто. Этот подвиг, в совершении которого г. Чернышевский не хочет допускать большого участия студентов, находившихся 8-го марта на лекции, был поводом к крутому повороту студентского дела в общественном мнении. Передние пошли назад, задние полезли наперед. Желчевики воскресли и стали смело и громко отстаивать справедливость всех мер, принимавшихся против студентов; у друзей студентов история 8-го марта отняла всякую возможность отстаивать серьезное значение их прежней протестации; в обществе, так благоволившем к студентам, взгляд на протесты их стал сильно колебаться, а думское ополчение против профессора с изведанным направлением единогласно назвало “мальчишеством”, и симпатии общества к студентам сразу рухнули. Одна, потом другая газета слабо заявили свое неудовольствие к этому происшествию, давшему большую возможность всяким ретроградам глумиться над либерализмом общества и выставлять на вид неспособность молодого поколения к порядку, без которого не может существовать никакое человеческое общество. Наконец, в “С.-Петербургских ведомостях” появилась статья (“Учиться или не учиться?”), напиравшая на событие в думе, и мы, не сочувствуя беспорядкам, совершившимся 8-го марта и сделавшим столько вреда для репутации студентов в обществе, перепечатали эту статью. Г. Чернышевский, относясь к этой последней истории, несколько отступает от того правдивого тона, которым писана первая половина его замечательной статьи. Он не приводит обстоятельств, сопровождавших это событие, в ту ясность, с которою, с свойственным ему дарованием, он в коротких словах очертил события, сопровождавшие закрытие Петербургского университета. Г. Чернышевский налегает на то, что достоверно неизвестно, “кто свистал и шикал в зале городской думы? По одним рассказам (пишет г. Чернышевский), большая половина присутствовавших, по другим меньшинство, но очень многочисленное. Между тем известно, что студенты составляли лишь небольшую часть публики, находившейся в зале. И если бы не хотела свистать и шикать публика, то голоса студентов были бы заглушены ее аплодисментами, если бы и все до одного студента шикали. А притом известно (кому же это все известно?), что многие из них не свистали и не шикали. Следовательно, многочисленность свиставших и шикавших показывает, что шикала и свистала публика. Это положительно утверждают и все слышанные нами рассказы: часть публики аплодировала, другая часть шикала. Если шиканье было тут дурно или неосновательно, то извольте обращать свои укоризны за него на публику, а не на студентов”.
Мы не скрываем, что свист и шиканье, происходившие 8-го марта в зале городской думы, на наш взгляд — поступок и дурной, и неосновательный, и именно дурен он тем, что неоснователен. Нам, конечно, неизвестно, каким представляется г. Чернышевскому этот поступок, сразу отнявший у студентов все симпатии общества и последнюю возможность пользоваться профессорскими лекциями, независимо ни от какой опеки и ни от какого надзора. Разные кружки петербургского общества, которые были расположены в пользу студентов, смотрят на это последнее дело так: студенты (или кто там другой, по уверению г. Чернышевского?) высвистали своего любимого профессора. Чем он заслужил это? Тем, что читал лекции, когда, по мнению некоторых умов, эффектно было бы прекратить их! Какой же смысл был бы в прекращении лекций? Кого могло это испугать и заставить изменить свой образ действий? “Современник” сам, вероятно, знает, что прекращение лекций было бы делом совершенно бесполезным: иначе, если бы он видел серьезное значение в подобных действиях, то, конечно, скорее всего сам приостановил бы выпуск своих книжек. По крайней мере, уж это был бы фарс на всю Россию, в которой известен почтенный журнал. Но “Современник” ничего подобного не сделал; с какой же стати было делать такое дело профессору, которого многие хотели слушать и который мог ясно предвидеть, что эффект, произведенный прекращением лекций, никак не достиг бы того действия, какого от него ожидали? Не понимаем и вполне оправдываем поведение профессора. Серьезные дела совсем не так делаются, и не общество виновато, что после думской истории 8-го марта оно стало смотреть на героев этой истории не теми глазами, какими смотрело на студентов после истории университетской. Там оно видело людей, стоящих за свое право, и сочувствовало им; здесь видело один скандал и весь подвиг назвало мальчишеством. Тут судило общество, не газеты, не журналы, а глас народа — конечно, Божий глас!