Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Феодора со вздохом ступила на пристань; ее еще пошатывало, от таких известий и после качки. Она обернулась на пожилого богатыря-кентарха, с длинной бородой и буйными седеющими волосами, перехваченными повязкой, и помахала ему рукой; мореход с улыбкой поклонился, прижав руку к сердцу. У этого сердце верное: ему не нужно лукавить; и рука опытная. Может, еще и вывезет ее и детей – а мужа?..
“Бойтесь данайцев, дары приносящих…* И ничего нельзя сделать”, - подумала Феодора. Она остановилась на горячем песке и поклонилась всему белому городу, пылающему на закатном солнце: его высоким стенам,
Феодора почувствовала, что, как и комес Флатанелос, готова скорее умереть, чем увидеть, как эти лица занавесят покрывала, а открытые улыбки, предназначенные всему миру, навсегда исчезнут с них.
Феодора не сразу поняла, что Леонид и Теокл стоят позади нее, ожидая приказаний.
Вдруг госпожа повернулась и прижалась к груди Теокла: она плакала навзрыд. Растерявшийся воин не сразу понял, как поступить, - хоть не оттолкнул! Потом неловко погладил ее по голове.
– Может, еще и выстоим, госпожа.
Казалось, воин понимал ее чувства. Но он, конечно, не читал Гомера, хоть и родился на его земле!
Феодора отстранилась от охранителя и покачала головой.
– Нет, - прошептала Феодора, - не выстоим.
Она плакала, но это не была трусость. Это было смирение перед неизбежным. Все трое в подавленном молчании проследовали во дворец.
Когда они входили туда и приветствовали знакомых стражников и придворных, Феодора уже улыбалась: она продержалась до самой своей спальни. Войдя же к себе, повалилась на постель и заплакала: она страстно жаждала утешения сильного человека, который влил бы в нее надежду и бодрость, - а такого человека рядом не было.
Вдруг московитка подумала, что ее верные, как псы, молодые стражники оба холосты и неразлучны, как братья. Может, они и были как братья; а может, и нет. Даже скорее нет: на женщин они не смотрели.
Феодора засмеялась сквозь слезы и подумала, что в этом, наверное, и была причина непобедимости греческих воинских общин: каждый мог не стыдясь искать любой поддержки сильного товарища. Можно было без сомнений изливать свою страсть и не бояться зачать лишнего в трудный час ребенка. Она подумала о Феофано и захотела оказаться в ее объятиях.
Потом села и, утирая слезы, позвала Аспазию. Нужно было приводить себя в порядок, и плакать не следовало: а то и в самом деле пропадет молоко. Госпожа потребовала к себе и дочь, и сына: Варду она теперь тоже давала грудь сама.
Через небольшое время она почувствовала себя сильной, как прежде, и почти счастливой – она держала в объятиях детей, чьи судьбы полностью ей принадлежали. Никакое человеческое существо – даже воин, предавший огню и мечу целое царство, - не чувствует себя таким всесильным, как мать, склоняющаяся над детьми.
На другой день они опять пошли и плавать, и кататься на хеландии: патрикий отправился с женой сам, и немало нового услышал от нее о собственном судне. Фома слушал
Кончился июль и пошел последний летний месяц: жаркий и бестревожный. Феодора с мужем продолжали учиться плавать, приучая к морю детей. Они научились держаться на воде – и могли бы выплыть в спокойную погоду, если придет крайняя нужда. Но они по-прежнему не спали вместе – полноценно, как супруги.
Фома, впрочем, рассказывал ей, что для греков древности соитие нередко было только способом сотворения детей, а для выражения любви служило все остальное: на что теперь наложила запрет церковь.
Если церкви дать волю, она наложит запрет на самую жизнь…
Иногда они выходили в море на хеландии вместе, но чаще Феодора делала это одна: она почувствовала, что пристрастилась к воде больше мужа, который не любил этой стихии, так легко обнажавшей человеческую натуру. У него было много дел при императоре – дел со скрытными людьми и дворцовыми опасностями, которые патрикий Нотарас привык и любил отражать.
К тому же, в море даже у берега водились акулы – и однажды, купаясь, они заметили меж волн серую блестящую спину с торчащим плавником. Никанор, самый бдительный, криками привлек внимание учеников и погнал их на берег.
Господин чуть не убежал сразу же – и остался только из большего страха: страха уронить себя в глазах воинов. А Феодора хотела даже продолжить урок: но тут ей уже воспретил Никанор.
Он тихо сказал госпоже:
– Сразу же, как только ты становишься храбрым, погибнуть легче всего – ты перестаешь трезво оценивать опасность. Потом ты понимаешь, что осторожность важна не меньше отваги. Сейчас нам лучше уйти.
Акула все мелькала, темная посреди золотистой ряби, все дальше и дальше. Но тут же у берега показался второй плавник.
Феодора и Фома ахнули одновременно и схватились за руки.
– Я так и думал! На самом деле они нечасто ходят стаями, - сказал взволнованный Никанор. – И нечасто нападают на людей. Но нападают быстро: и если их несколько, надо сразу же уходить.
Они молча оделись и пошли прочь; Феодора с мужем держались за руки всю дорогу, а полные ужаса Аспазия и Магдалина, которым были доверены дети, не смели даже напомнить господам о себе. Хорошо, что хотя бы дети так малы, чтобы ничего не понять!
А на другой день Феодора, заплыв дальше обыкновенного, - Никанор понемногу пускал ее все дальше, - в первый раз открыла в воде глаза: ей стало любопытно рассмотреть морское дно, хотя нырять она еще не пыталась.
Когда же она сделала это, то удивилась, насколько прозрачно море - как будто туда не выкидывали мусор со всего Царьграда. Водоросли колыхались, как волосы юных купальщиц; стаи ярких рыбок проскальзывали над ними. А потом Феодора увидела на дне какой-то темный продолговатый предмет, напоминавший спящего человека; и тут же, хлебнув воды, вынырнула, кашляя. Феодора поплыла назад так быстро, как будто за ней гнались акулы. Никанор похвалил бы ее за успехи; нет, не похвалил бы. Она совсем не рассчитывала усилий!