Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Царица долго будет ждать свою филэ – а может, Метаксия уже все поняла: конечно, поняла! На войне все средства хороши – и Фома Нотарас прибегнул к последнему средству, чтобы приструнить свою законную жену.
Феодора улыбнулась. Она шла и грызла спелую грушу из мужнина сада, а в голове ее созревали слова, которые она ему сейчас скажет: Феодора привыкла думать быстро и вести самые непростые разговоры.
Фома Нотарас встретил жену на пороге – он стоял улыбаясь, прищурив свои умные серые глаза. Патрикий обнимал за плечи Варда. Когда Феодора стала подниматься по
– Мама!
Феодора рассмеялась и, подхватив сына, закружила его, как когда-то Феофано поднимала на руки ее саму. Вард был уже тяжел, но успел испытать крепость материнских рук и с восторгом доверялся им…
Патрикий перестал улыбаться при виде такой встречи; но когда жена опустила мальчика на землю и шагнула к нему, улыбнулся опять. Фома обнял ее и погладил по спине – осторожно, словно испрашивая разрешения.
Феодора отстранилась и посмотрела ему в глаза – она опять… все еще была чужая, и теперь иначе, чем после бегства от Валента: тогда Феодора смотрела на мужа с настороженностью зверя… а сейчас с веселым вызовом охотника.
Но это была, конечно, только маска: защита женщины от мужчины. Фома приветливо кивнул, взяв жену под руку.
– Идем в дом, я прикажу приготовить тебе ванну и ужин.
– Хорошо, - сказала Феодора.
Она помедлила на самом пороге дома.
– Только, пожалуйста, прикажи накрыть нам стол отдельно от ребенка.
Фома улыбнулся шире, серые глаза заискрились.
– Разумеется.
И Феодора, словно впервые, ощутила, что ее тоже поддерживает крепкая рука; волосы Фома по-прежнему носил длинными, но его тело стало твердым, как когда-то. Нет, он, как и супруга, определенно не терял зря времени!
На столе появилось такое же замечательное изобилие, праздник греческого хлебороба, рыбаря, садовода, каким Фома с женой наслаждались в лучшие мирные дни: до падения Царьграда. И в этот раз, встречая блудную жену, патрикий расстарался для нее - Феодора ела с наслаждением, почти забыв, кто и зачем приготовил ей это угощение. Фома с таким же наслаждением смотрел на супругу.
Наконец, когда она остановилась, он подлил ей вина.
– Ты ведь хочешь еще… не стесняйся, - сказал муж.
– Конечно, хочу, но останавливаться надо раньше, чем насытишься, - сказала Феодора.
Теперь она нахмурилась и отвернулась от него.
– Слава спартанскому воспитанию, - рассмеялся Фома.
Он держался с таким веселым и лукавым радушием, словно их ничего не разделяло: но Феодора чувствовала, что делается у него внутри. Она отодвинулась прежде, чем муж смог прикоснуться к ней.
Феодора подняла ногу и закинула ее на колено другой: точно преграждая доступ к своему телу.
– Фома, - сурово сказала она. – Я знаю, о чем ты думаешь сейчас, - ты хочешь меня и надеешься, что, снова взяв меня на ложе, овладеешь моей душой и волей, как когда-то давно! Ведь я могу зачать от тебя, а женщина превыше всего ставит жизнь ребенка!
Она глубоко вздохнула.
– Но если мне придется отстаивать свободу, я не пожалею своей жизни… и жизни ребенка. Я жила с Валентом, который пытался делать со мной такое… и именно тогда, в горах и в беззаконии, я поняла, что
Фома задумчиво кивнул.
– Ты говоришь так потому, что я не тиран, а человек, который любит тебя, - заметил он. – Уверяю тебя, что власти настоящего тирана ты не вынесла бы. Ты знаешь, что турки очень любят усмирять женщин кнутом и плетью? Плетью легко забить насмерть, а кнут в руках мастера своего дела способен рассечь тело пополам.
От него не укрылось, как жена побледнела. Фома зловеще склонился к ней, продлевая впечатление.
– Я сам это видел, потому что мне на своем веку приходилось наблюдать пытки. И даже пытать самому! Тебе, к счастью, нет.
Патрикий помрачнел.
– То, что женщина способна вынести такое, - иллюзия, - сказал он. – Но мы, мужчины, должны сделать все, чтобы наши женщины продолжали гордо держать голову и говорить подобные речи…
Он откинул назад золотые волосы и усмехнулся.
– Горе нам, если все жены будут рассуждать подобно тебе! Однако ты получила такое право, и я давно это признал.
Фома помолчал.
– Я еще помню дни, когда ты была моей наложницей, - но не желал бы, чтобы это время вернулось. А теперешние рабыни будут смотреть на тебя и мечтать, какими они могли бы быть! Или могут стать однажды!
“Ты можешь подарить другим свою душу… а они принять твой дар, даже не зная о нем”, - вновь прозвучали в голове Феодоры слова царицы. Она улыбнулась со слезами.
– Ты возмужал… повзрослел, мой дорогой Фома. Ты говоришь, как настоящий грек!
– Боюсь, Метаксия не согласилась бы с тобой. Но для сестры я согласен быть и римлянином, - усмехнулся патрикий. – Рад, если ты теперь ценишь меня выше.
Они долго смотрели друг другу в глаза. Потом Феодора кивнула и потупилась; она порозовела, и глаза мужа заблестели торжеством.
– Я пойду… приготовлюсь, - выразительно сказала московитка.
Она встала из-за стола; Фома спокойно кивнул, оставшись сидеть в своем курульном кресле*. Он проследил за тем, как жена скрылась… а потом помрачнел и тихо выругался.
Но через несколько мгновений улыбнулся и радостно вздохнул. Если бы Феодора могла видеть его сейчас, он напомнил бы ей самого желанного поклонника – Леонарда Флатанелоса.
Но это сходство длилось недолго, и скоро лицо патрикия опять обрело прежнее мрачно-скептическое выражение.
Когда они остались вдвоем и Фома наконец лег рядом с женой, а его рука заскользила вверх по ее бедру под сорочкой, Феодора вдруг перехватила его запястье. Впервые патрикий почувствовал на себе, что московитка упражнялась серьезно.
Фома так же серьезно и выжидательно посмотрел на нее.
– Завтра я покажу тебе, как стреляю, - сказала Феодора.
Патрикий кивнул и улыбнулся опять: глаза заблестели радостью, теперь их общей радостью, и за мужчину, и за женщину. Он мягко обнял ее и стал целовать, а его руки заново узнавали ее. Прежде, чем отдаться его страсти, Феодора успела увидеть перед собой Феофано… и рассмеялась: ей показалось, что далекая царица рассмеялась тоже, и патрикий вместе с женой словно бы услышал в своей супружеской спальне торжествующий смех лакедемонянки.