Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Мардоний вдруг бросился ему на шею и пылко поцеловал. Микитка чуть не отпихнул мальчишку от неожиданности, хотя давно наблюдал такие выражения приязни у пылких греков и итальянцев.
– Спасибо тебе! Ты истинный друг! – воскликнул мальчик.
И тут вдруг оба поняли, что Мардоний до сих пор не знает имени своего благодетеля, - и одновременно расхохотались.
– Но как тебя зовут, друг? – спросил Мардоний, успокоившись.
– Никита… “Петрович”, - чуть не закончил Микитка.
– У тебя наше имя… Я очень рад, - сказал
Через несколько шагов Микитка увидел знакомую калитку в белой стене – высокой и толстой, точно монастырская стена или ограда султанского гарема. Но калитка была не заперта; Микитка отворил ее и вошел, и Мардоний следом.
Микитка опять велел другу спрятаться. А потом ушел; и не было его довольно долго.
Вернулся русский евнух с высоким и дюжим мужчиной, голым по пояс: на плечах у воина еще блестели капли воды. Он только что обливался от жары. Спутник Микитки был очень загорелым, но с льняной головой и голубыми глазами.
– Ратша, - сказал Микитка изумленному витязю, когда навстречу им из кустов встал Мардоний. – Это мой друг, он бежал от турок! Он не понимает по-нашему!
– Видимое дело, - сказал Ратша, глядевший на смуглую черноту гостя.
Он склонился над мальчиком и положил ему руку на плечо; Мардоний едва не отпрянул.
– Ты кто таков? – спросил витязь по-гречески.
– Я…
Тут Мардоний покраснел и забыл, как собирался солгать. Да он и не сумел бы перед этим человеком!
Ратша кивнул и, похлопав мальчика по плечу, отвернулся. Он очень хорошо понимал, что стыд бывает разный.
Но на Микитку белоголовый русич посмотрел очень сурово.
– Прокормить его мы прокормим, кусок на такой рот найдется, - сказал он. – Но если с ним что-нибудь… я с тебя три шкуры спущу! Ты теперь за него в ответе!
Если с Мардонием выйдет “что-нибудь”, хмуро подумал Микитка, спускать шкуры будет не Ратша…
– Он ничего не учудит, дядька Ратша. Я за него ручаюсь, - сказал Микитка - и посмотрел на Мардония. Тот ничего не понял из разговора старших, но понял, что речь о ручательстве: и серьезно кивнул.
Потом Микитке пришло время уходить; помогать матери. Мардоний попросил его приходить почаще. Ведь у него никого не осталось, кроме нового скифского друга!
– И приду, и тебе дело сыщу, - кивнул Микитка, вспоминая нежные руки Валентова сына. На прощанье Мардоний еще раз одарил его улыбкой и поцелуем. Микитка улыбнулся в ответ и направился прочь, думая: Господи, Господи.
* Мегарон - греческий дом прямоугольного плана с очагом посередине.
* На самом деле до освобождения от османского ига македонская церковь подчинялась попеременно Константинополю и Риму.
========== Глава 99 ==========
Агата сидела за занавеской, отгораживавшей
За занавеской смеялись, хлопая в ладоши, - играя в какую-то игру, - турецкие служанки, от одного вида которых у Агаты начиналась тошнота, как в первые месяцы тяготы. В доме ее мужа было так невозможно много женщин, которые только и знали, что болтать ни о чем, есть и холить свое тело, - даже в этой комнате, считавшейся ее собственной, дочь Аммония не могла найти покоя!
Наконец, услышав новый взрыв бессмысленного смеха, она не вытерпела.
– Замолчите! – прикрикнула Агата по-турецки, раздвинув занавески; женщины тут же замолкли и склонились перед нею. Несмотря на то, что Алтын была только “маленькая госпожа”, - младшая жена Ибрахима-паши, - служанки беспрекословно подчинялись ей. Хотя весь этот курятник, считая до самой старшей жены, квохтал и полошился, когда на женскую половину входил господин; и так же все женщины в доме смирялись перед другими мужчинами, считая даже мальчиков.
Впрочем, слуги-мужчины не могли им приказывать прямо – слуги-мужчины вообще не разговаривали с женщинами, подчиняясь своим турецким господам. О, как хорошо была построена эта клетка!
Агата услышала шаги снаружи, приглушенные коврами, потом испуганный шепот служанок; и поняла, что идет муж. Она знала, что турчанки при виде него склонятся до земли, и ей тоже следовало бы встать и приветствовать его поклоном…
Агата осталась сидеть, не заботясь о том, что растекшаяся сурьма измазала щеки.
Занавески раздвинула бесцеремонная рука, потом Алтын услышала тяжкие шаги толстяка совсем рядом – и вздох. Ибрахим-паша сел подле нее на подушки, повеяв на нее запахом мускуса. И не поворачиваясь, дочь Аммония знала, что его лицо при виде ее слез исказила обезьянья печаль, - эти турки порою вели себя как бабы даже друг с другом! Что ж удивляться тому, что у них нет ни порядка, ни закона – а только одно хотение?
Наконец муж пошевелил толстой рукой ее колено, вынудив повернуться.
– Что ты опять плачешь?
Ибрахим-паша говорил с ней по-гречески, потому что турецкий язык младшей жене давался туго – или она просто была глупа как женщина. Но не принуждать же ее учиться сейчас!
Он погладил ее по голове, покрытой платком, сколотым под подбородком.
– На все воля Аллаха… или Бога. Твоему брату сейчас хорошо, он упокоился с Мухаммедом.
– Откуда ты можешь знать? – выкрикнула Алтын, забыв, с кем говорит. – И как можешь такое говорить? Мой брат не был мусульманином! А самоубийцы и у нас, и у вас попадают в ад!..