Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Впрочем, никто из семьи сейчас не говорил о том, что было для них главным, - а только о пустяках. Они уже научились этому турецкому искусству.
Валент немного расспросил их о том, как они поживают, - и дочери, почти ничего не видевшие за стенами дома, немного нового могли ему сказать. Впрочем, им не было скучно друг с другом: вместе Аммонии ощущали радость, боль, стыд, которые не могли разделить ни с кем другим – и которых никто извне не понял бы. Потом Агата спросила – правда ли, что отец собирается уезжать в Каппадокию?
Это было сказано наугад, ничего подобного они не слышали, - но Валент после небольшой
Агата ощутила, как София пожала ее руку. Они превосходно понимали друг друга! Валент будет укреплять власть султана в Каппадокии, сделавшись его наместником, - и еще раз попытается добраться до своей московитки и своего сына! Он еще больше хочет этого, потеряв и Дария, и Мардония!
Впрочем, беседа их скоро иссякла; и они распрощались. На прощанье Валент обнял обеих дочерей, и ни София, ни Агата не отстранились.
Валент Аммоний уехал через две недели после этого свидания, бросив в Стамбуле весь свой гарем; и пропал на несколько месяцев, как уже пропадал раньше. Уже без него Агата родила Валенту первого внука – и третьего сына Ибрахима-паши, которому дали имя Бора.
Юная наложница Валента Аммония, Саадат, еще раньше в отсутствие господина родила дочь.
* Исторический факт.
* Статуи одетых женщин, в греческом зодчестве заменявшие собой колонну или пилястру (фальшивую колонну).
========== Глава 100 ==========
Мардония искали долго – и сын младшего Аммония знал, что поиски эти направляет не только отцовская воля. Ибрахим-паша был по-женски злопамятен, изощрен и мстителен: этим турки отличались еще более греков.
Московиты вместе с юным греческим аристократом, принятым на поруки, не видели близко публичных казней – Стамбул был слишком велик, и итальянских кварталов гнев победителей не опалял. Мехмед и его советники именно сейчас особенно нуждались в мире с папой – католическая церковь оставалась столь же жестоким и упорным врагом, разящим мечом христианства: так же, как мягкая греческая церковь была душою Христова учения. Но католики и их подопечные, конечно, слышали о расправах, одно описание которых трудно было вынести, - турки сажали бунтовщиков и преступников на кол, притом таким хитроумным способом, с поперечиной, что тело долго скользило вниз, и муки казнимого продлевались на несколько часов; варили живьем, сажали ослушников в выгребные ямы, где выдерживали сутками, заставляя нырять с головой…
Может быть, кто-то из горожан за эти месяцы пострадал и по вине Мардония – только потому, что тот не захотел стать турецким наложником: тогда как эта участь была далеко не худшей и весьма частой!
Но если бы ему опять пришлось решать свою судьбу, Мардоний поступил бы так же. Он повзрослел и понял, что взросление мужчины означает готовность к сознательному страданию во имя чего-то, что выше и больше него. Он тоже строил свою душу!
Поиски, однако, кончились; и кончились ничем. У градоначальника было слишком много забот; может быть, он наконец причислил Мардония к мертвым и махнул на мальчишку рукой.
За это время сын Валента
Мардоний почти сразу привязался к Микитке, полюбил его, как единственного человека, которому мог открыться, – и вначале даже слишком льнул к своему новому другу; но потом почувствовал, что московит не хочет такой близости. Мардоний догадался, что этому может быть даже не одна причина, известная им обоим, - а несколько причин. Может быть, сын Аммония узнал кое-что стороной, в обход Микитки… но спустя некоторое время перестал к нему ластиться, держась с дружелюбным достоинством сына благородных родителей. Но внутри у Мардония засела та же боль, что и у Микитки: оба сделались вынужденными одиночками.
Но, несмотря на это, они стали один для другого самыми близкими друзьями, которых могли иметь, – вдвоем они переговорили о многом, о чем молчали со всеми остальными; но им было хорошо даже молчать вместе целыми часами, занимаясь шитьем или вязанием. Мардоний, как и его старший товарищ, скоро почувствовал, что у него нет воинского призвания: и теперь ему не перед кем было этого стыдиться. Тавроскифы, которых сын Аммония зауважал еще больше, узнав ближе, уважали все честные занятия.
Микитка почти сразу был вынужден представить своего подопечного Евдокии Хрисанфовне – конечно, мать дозналась о госте очень скоро, от мужа ли, от его ли товарищей, было не так уж важно. Все они почитали жену своего старшего – здесь, на чужой земле, она была для русов не меньше княгини; а зоркостью своего сердца и мудростью суда заслуживала такого звания.
Мардоний ощутил влечение к этой русской женщине – и страх перед нею: такое же смущение ума, какое его брат ощущал перед лицом Феофано, даже еще больше. В Евдокии Хрисанфовне была какая-то основательность, правда неведомой Мардонию матери-земли, которой не имели даже лучшие гречанки, – основательность и правда, свойственная едва ли не больше всего русским женщинам!
И, конечно, Евдокия Хрисанфовна догадалась, что Мардоний непрост и сын далеко не простых родителей; и что за ним тянется долгий кровавый хвост, который мальчик очень хотел бы, но не мог оборвать.
Но она ничего лишнего не спросила – и даже вовсе ничего не спросила, удовольствовавшись тем, что Мардоний рассказал ей сам. А он едва ли не поведал больше, чем следовало, - отчего-то вдруг безрассудно захотев довериться ее власти и участию!
Оставшись вдвоем с Микиткой, Мардоний сказал ему - все еще помня теплый, но зоркий взгляд и теплую руку, гладившую его волосы:
– Я бы хотел, чтобы у меня была такая мать!
Микитка знал, что Мардоний очень рано осиротел, - что он почти забыл ту, что дала ему жизнь. И евнух сказал, понимая тоску друга: