Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Феодора кивнула и встала, потирая испачканные чернилами покрасневшие руки. Упряжная лошадь – это, конечно, совсем не то, что Тесса; но почувствовать между своих сильных бедер сильные перекаты конских мышц за последние дни стало ее насущною потребностью. Она, как и Феофано, всегда сидела по-мужски. Феофано понимающе засмеялась, глядя в глаза своей филэ.
– Он ведь стал еще лучше, не правда ли?
Царица, казалось, и ревновала подругу к комесу Флатанелосу – и разделяла с Феодорой все ее восторги. Такое тонкое и постоянное понимание тел возможно только между женщинами.
–
– Мне иногда казалось, когда я была наедине с ним, что я ему сейчас отдамся, забыв обо всем: но потом мы оба будем проклинать себя и друг друга…
Феофано отвернулась, направляясь к выходу. – Ну конечно - русы особенные люди, - с загадочной улыбкой заметила она, удаляясь от подруги. – Но по-гречески можно любить безопасно… А то он весь изведется, бедняжка! Комес Флатанелос нужен нам в здравом рассудке!
Феодора очень хорошо знала, что это значит – “по-гречески”: это было все, кроме совокупления, о чем ей рассказывал еще Фома. К такому облегчению еще в древности часто прибегали бедные – ведь Греция почти всегда была бедна - но любвеобильные греческие супруги, которые не могли себе позволить заводить лишних детей. И не одни только супруги. Они с Феофано…
Но чтобы она позволила себе подобное с Леонардом! Порою Феодоре казалось, что Феофано совсем не понимает ее в своей греческой безнравственности: но, конечно, это было не так. Царица очень хорошо понимала свою старую и самую любимую московскую подругу - и любила дразнить ее.
А может, указывала ей выход, которого Феодора не видела своими русскими глазами, хотя так долго жила на византийской земле.
Ведь она уже изменила мужу мысленно… И изменяла по-настоящему! Как он узнает, если…
“Нет, этого не будет! Я же сама поклялась Леонарду; и он поклялся мне…”
Однако Феодора очень хорошо понимала, что в страстной любви, особенно мужской любви, отказы – как пряности в пище: только разжигают аппетит. И теперь у нее, стараниями всех своих учителей, почти так же легко, как по-русски, получалось мыслить и чувствовать по-ромейски, по-римски: выросшая и сформировавшаяся под властью Византии пленница как будто отныне и навеки стала принадлежать двум родинам, хотя Рим со своими нравственными понятиями был теперь мертв.
“Нет – не мертв: Рим будет возрождаться снова и снова. Потому что по своему устройству и устоявшемуся сплаву характеров, созидающих его, это государство есть как настоящая опора человека и кормилец его потребностей, так и настоящая Cloaca Maxima*, величайшая клоака человеческих похотей”.
Но все эти великие искушения Феодора побеждала наедине с собой, точно Христос в пустыне, - и они оставались только в ее сердце, воспитанном и развращенном греками: отныне и навеки… “Я понимаю ныне, в чем смысл Господнего творения, - думала Феодора, шагая по холодному, скудно освещенному коридору. – Ничего не было – и вдруг все стало: по слову Его! Так же нельзя вернуть утраченную невинность: возвратить душу в прежнее ее состояние”.
Потому что развращение – это тоже творение.
Да, греки научили русскую рабу рассуждать и аристократически
Поздоровавшись со скучающими и, к счастью, равнодушными к ее похождениям и славе часовыми у дверей, Феодора вышла на осеннее солнце, и направилась к дворцовым конюшням: там ее уже ожидала Феофано с конюхом. Конюх, светлоголовый верзила, удерживал двух оседланных лошадей, из которых одна, черная и белолобая, принадлежала лакедемонянке.
– Я поеду с тобой, - сказала Феофано.
Встретившись взглядом с ее серыми чуть прищуренными глазами, в которых никогда не отражалось никакого стыда, а только насмешливая уверенность госпожи, Феодора поняла, что Леонард присоединится к ним позже. Это была уже не первая уловка, которую они придумали втроем. Хотя вообще-то они мало скрывались… в их встречах не было ничего предосудительного!
Феофано ловко вскочила в седло, одетая как и подруга: на них обеих под туниками были шаровары, что, впрочем, смотрелось вовсе не так удивительно. Феофано рассказывала Феодоре, что в Италии нередко можно встретить наездниц, которые надевают порты под юбки: может быть, это турецкое влияние…
Здесь было гораздо меньше таких женщин – потому, что гречанки подверглись худшему турецкому влиянию и, следуя собственным давним традициям, чаще вели жизнь затворниц. А может, им попросту было не до увеселений.
Леонард присоединился к ним, когда они проехали одну или две узкие улочки. Комес выехал к подругам на красивом соловом* коне – и сам, как всегда, красивый и серьезный. На нем был дорогой панцирь поверх голубой шерстяной туники, белый плащ с артистической небрежностью ниспадал с одного плеча: такая кажущаяся небрежность, античные складки, необыкновенно идет атлетическим фигурам – и предназначена именно для них.
Когда комес повернул к ним голову, в его длинных вьющихся волосах блеснули бронзовые заколки. Феодора подумала, что в жизни не видела такого прекрасного собой мужчину.
Нет, конечно, видела – но в присутствии Леонарда Флатанелоса не могла думать ни о ком другом…
Взглянув в глаза возлюбленной, Леонард склонил голову; она только улыбнулась, но чуть могла вздохнуть. И, конечно, комес видел, что делается с ней!
В молчании они проехали некоторое время – улица, как нередко в средневековых городах, была такая тесная, что два человека с трудом могли скакать по ней бок о бок: и теперь бок о бок скакали Феофано и Леонард, оставив свою московитку позади. Феофано обратилась к влюбленному первая:
– Комес Флатанелос, неужели ты еще не видел своими глазами, как моя Феодора стреляет?
Комес мотнул головой: его волосы, сколотые сзади на концах в пышный хвост, качнулись перед глазами московитки.
– Нет, не видел… Но очень хотел бы увидеть!
Феофано склонилась к родичу убиенного Никифора: она коснулась его плеча рукой, хотя они и так почти терлись коленями.
– Конечно, в Мистре она стесняется показывать тебе свое искусство… Но приезжай в гости к моему брату, и посмотришь!