Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
И они опять занимались латынью или древнегреческим языком – и читали то притчи, то хроники, то философские трактаты; то сочинения современных богословов и ученых. Впрочем, наставник не спешил перейти к новейшим богословам, говоря, что сначала нужно научиться мыслить свободно и непредвзято, а этому могут научить только античные вольнодумцы. Европейские сочинения последних лет – это только различные формы богопочитания…
– Если вы когда-нибудь поедете в Европу, - говорил патрикий полушутя, - вы уже не найдете в библиотеках того, что я преподаю вам! Церковь очень хорошо оберегает юные умы от соблазнов – так что цените меня, пока
Юноши засмеялись; а потом оба, не сговариваясь, встали и поклонились.
Ночью, - друзья, как теперь почти всегда, спали вместе – Микитка тихонько говорил сыну Валента:
– Ученость – это очень хорошо, и рассуждать нужно уметь… Я и не думал, что меня когда-нибудь будет учить такой человек, как наш хозяин! Но когда он говорит: вот, мол, Бога может не быть…
Микитка вздохнул и поставил подбородок на руки, глядя на молчаливого друга.
– Всякий цветок Бога знает – а когда человек говорит, что Бога нет, он, какой ни есть ученый, мне видится точно больной! Может, для латинян и иначе; а для нас, русских, Бог выше всякого рассуждения.
Мардоний кивнул.
– Я по крови наполовину иранец – так мы сами себя называем… Для нас то же самое.
Они помолчали, лежа голова к голове.
Потом Мардоний вдруг сказал:
– А ведь это ему все пустое, все наше учение… Фома Нотарас ненавидит меня в своем сердце, потому что я сын Валента. Он никогда не забудет, что было у моего отца с его женой!
Микитка покосился на приятеля.
– А ты виду не подавай.
Сын Валента хмуро кивнул.
Впрочем, пока патрикий не выказывал никакой ненависти: напротив, уроки с юношами словно бы даже укрепляли и вдохновляли его, проветривали сокровищницу его знаний, в которой столь многое оставалось в неприкосновенности. Жена и дети требовали много его ума и сил – но это были не те ум и силы: житейские, обыденные.
Друзья, однако, слышали, что госпожа дома, Феодора Нотарас, - Желань Браздовна, как называл ее только Микитка про себя, - сама была прекрасной мыслительницей, воспитанной Феофано. И с нею же она и упражнялась в спорах: точно так же, как для Феофано приберегала самое сокровенное в своей любви. Эти женщины оставались любовницами, несмотря на четверых детей, которых Феодора произвела на свет.
Микитка понимал теперь, что Феодоре этот грех был так же необходим, как патрикию Нотарасу – их уроки. Он знал также, что Феодора подолгу занимается со своей покровительницей стрельбой и другими изнурительными телесными упражнениями, хотя у Нотарасов был маленький сын, который постоянно нуждался в матери. Но Микитка признавал, что в такое время женщинам, а прежде всего – благородным женам, приходится быть и воинами. Нет ничего легче, чем воину растерять свои умения!
А потом Феодора и Феофано уехали вдвоем, взяв с собой маленького Александра, которому пошел пятый месяц! Это, должно быть, решилось между Нотарасами и Метаксией Калокир давно; и тогда Мардоний тоже запросился домой, к дяде. Но Микитка сурово одернул его:
– Только не сейчас! Нельзя сейчас!
Он знал, что женщины уехали в Мистру, - а раз уж взяли с собой младенца, значит, нескоро вернутся. Микитка понимал, что на теле той болезненной плотской любви, которая связывала Нотарасов, Аммониев и их знаменитую родственницу, только что лопнул очередной большой нарыв, который давно созревал. Оба юноши и их умственные
Микитка и Мардоний остались: теперь они каждый день молились за всех своих старших, что бы там патрикий Нотарас ни говорил о Боге.
========== Глава 108 ==========
– Бедный Фома, - сказала Феодора. – Он ведь все знает – понял все сразу!
Феофано, сидевшая напротив нее в повозке, лениво улыбнулась.
– Предположим… Что это меняет? Так даже лучше, для Фомы не будет потрясений! Слишком долго все танцевали вокруг одного моего братца!
– Леонард благороден, - задумчиво проговорила московитка. – Но у всякого благородства есть граница. Может быть, он сейчас и не думает чего-нибудь требовать от меня, - но что будет, когда он меня увидит?
Она покачала спящего Александра, который завертелся у нее на руках.
– Выйди к нему с этим ребенком, - спокойно ответила Феофано. – Выйди – и посмотри, где лежит граница его благородства!
Она рассмеялась.
– Хотя Леонард безумец, вроде Валента, - так что все может быть.
Лакедемонянка взглянула на итальянскую няньку, которая дремала в другом углу под стук колес; а может, только притворялась спящей. Хотя обе госпожи знали, что она не выдаст их патрикию Нотарасу: женское союзничество, которое не требовало общности веры и даже общности крови. Женщины всегда рассчитывают все за всех!
– Аспазии скоро рожать… а я ее бросила, - вдруг сказала Феодора.
Подруга ласково улыбнулась.
– Ничего … когда она будет рожать, будет молиться тебе, и все пройдет хорошо.
Феодора поежилась – ей всегда было не по себе, когда лакедемонянка говорила такие вещи. Да и в окно задувало – она приподнялась и плотнее задернула занавеску. Московитка подумала о Марке, который сейчас, вместе с ее собственными воинами, ехал рядом с ними, охраняя женщин, которых раз и навсегда поставил выше себя. Вот образец рыцарства! Но Марк простой солдат, не видевший ничего далее окраины своей Мореи: у него и запросов таких никогда не было, как у Леонарда, ни телесных, ни духовных…
Увидев, что Феодора опять мучительно задумалась о будущем, Феофано встала с места и пересела к подруге. Приобняв ее за плечи, она завела колыбельную – странную песню, под звуки которой московитке грезился то звон мечей, гром давно отгремевших битв, то шум вечного моря, то шелест листвы, в которой вместе с ними прикорнули демонята-фавны и дриады. “Мы все – гости, странники в этом мире, - казалось, шептала царица. – Мы все здесь для того, чтобы учить и любить друг друга: и делаем это как умеем… Больше ничего не имеет значения…”
Они добирались до морейской столицы долго, неудобно – как всегда бывает с маленькими детьми – но без происшествий. Феофано заблаговременно послала письмо во дворец - влиятельным знакомым, с которыми не прекращала сношений, - и ее со свитой приняли хорошо.
Феодора не бывала в Мистре со времен Константина; и этот город опять показался ей неприветливым и надменным, как все византийские города, не согретые в памяти долгой привязанностью. Да эти белокаменные греческие города и строились так, чтобы поражать и повергать в трепет своим обликом: и пришлых варваров, и собственных граждан, лишь только они теряли по какой-то причине право на почетное гражданство…