Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
“У нас никогда не было так, - подумала московитка. – Мы всегда любили и чтили и чужие народы, и свой собственный!”
Потом она вспомнила слова Феофано, - что московиты усиляются на имперский лад, чтобы не погибнуть, - и ей стало горько… и, вместе с тем, отрадно. Кончалось детство теперь и русов…
Когда Феодора с сыном устроилась в отведенных ей покоях, Феофано удостоверилась, что все в порядке, и сказала, что пойдет разыщет Леонарда Флатанелоса.
– Может быть, я сейчас не найду его… но, когда найду, я приведу его к тебе, - предупредила
Феодора, утонув в своем высоком и глубоком кресле, закрыла глаза, вокруг которых легли тени.
– Веди, только поскорее… не могу больше ждать, чего сама не знаю!
Феофано улыбнулась и, склонившись к подруге, поцеловала ее. Потом поцеловала ее руку, лежавшую на подлокотнике, и, бесшумно ступая, вышла из спальни.
Оставшись вдвоем с Магдалиной, не считая спавшего в колыбельке сына, Феодора обернулась к няньке:
– Ну что – как ты думаешь? Стоит нам привечать его?
Магдалина улыбнулась и натянула на щеки свой белый головной платок, так что теперь виднелись только светлые, обесцвеченные годами глаза:
– Как вы сами себе думаете, госпожа… Люди, когда спрашивают совета, ждут не чтобы их отговорили, а чтобы с ними согласились, - а делают все равно по-своему!
Феодора хмыкнула, удивленная справедливостью этого замечания.
– Хорошо, Магдалина… Ты с ребенком выйдешь, когда он зайдет, – или останешься здесь?
– Лучше уж я одна выйду, а дитя пусть останется, - сказала кормилица.
Феодора поняла, что Магдалина вовсе не спала во время того разговора в пути. Она улыбнулась.
– Спасибо, дорогая.
Магдалина улыбнулась и опять затаилась в своем углу, где сидела и вышивала Александру рубашку. Феодора же не могла ничем занять ни руки, ни ум. Она едва сидела на месте при мысли о том, что сию минуту, может быть, войдет комес Флатанелос – человек, с которым она обменивалась столькими пылкими признаниями через столько лет, земель и морей! Разве можно вообразить более поэтическую любовь? Это Феофано научила ее поэтизировать такую измену мужу!
Конечно: это ведь называется куртуазным рыцарством, на франкский манер, и Леонард именно так и думает… Он столько времени провел в отсталой, дикой Европе…
Феодора встала, прошлась по комнате – потом вернулась к креслу и села. Щеки горели пожаром. Она поправила прическу – темные косы, уложенные вокруг головы, как у нимфы с итальянской картины; расправила свою тунику и дорогой плащ, который преломлялся блистающими складками до самого пола, когда она садилась. Феодора нарочно не снимала плаща: не только потому, что в комнате было зябко, но и чтобы выглядеть построже.
А потом в коридоре раздались шаги, показалось мерцающее пламя светильника в руке проводника, на порог легла тень… и появился он.
Это первое движение навстречу вышло так просто и естественно, точно Леонард Флатанелос был старинный друг, которого Феодора привечала всю жизнь. Только румянец и восторженный
Потом быстро пересек комнату и упал на одно колено возле кресла Феодоры; он схватил ее руку и прижал к своим горячим губам. Феодора почувствовала, как уже успела увидеть глазами, что Леонард чисто выбрит.
Комес поднял голову, и Феодора рассмотрела его гладкое загорелое лицо вблизи: это отсутствие усов и бороды было непривычно, но заметно молодило его. Скоро она привыкнет к этой особенности и полюбит ее, как уже любила все, что примечала в своем поклоннике прежде…
Да о чем же она думает!
Феодора осознала, что думает о чем угодно – только бы избежать ужасной неловкости этого свидания. Она быстро оглянулась, ища взглядом Магдалину; но кормилица уже незаметно ушла, оставив свое шитье на столе.
Тут московитка ощутила, как обжигающая даже сквозь платье ладонь обхватила ее щиколотку, и комес припал поцелуем к ее колену. Феодора ахнула и хотела оттолкнуть его; но он не пускал, уткнувшись лицом в ее ноги. Это было восхитительно и страшно – но больше восхитительно.
Потом Феодора тихонько пошевелила ногами, и влюбленный пустил. Он поднял голову – карие глаза его сияли.
– Я понимаю, - сказал он. – Это все, что мне позволено.
Феодора хотела воспротестовать, но тут же поняла, как непристойно будет звучать возражение; покраснев до ушей, она промолчала. Комес тихонько рассмеялся.
– Не бойся… не бойтесь. Вам нечего бояться меня.
Феодора кивнула. Она была рада, что он перешел обратно на “вы”, по-европейски, по-римски, - как будто та лихорадка письменных излияний была не с ними двоими. Хотя ни он, ни она никогда этого не забудут.
Леонард сел рядом на табурет – он немного сгорбился, что, впрочем, нисколько не умалило его стати и силы, которой веяло от всей его фигуры. Феодора помолчала стесненно несколько мгновений, не зная, как продолжить разговор, - но тут выручил сын: загулил в своей колыбельке.
Мать встала и быстро подошла к Александру: проверила его. Мальчик был сухой, но его потребовалось поносить на руках, прежде чем он опять заснул.
Опустив ребенка назад на постель, Феодора обернулась к поклоннику – и увидела, что он улыбается: так же счастливо, как в первый миг, когда увидел ее.
Феодора нахмурилась.
– Чему вы улыбаетесь? – спросила она почти неприязненно.
– Я люблю детей, - просто ответил комес. – Всегда любил.
Феодора смешалась и отвернулась – она ощущала себя под его взглядом как под жарким солнцем, чьи благодатные лучи проницают все ее существо: это было даже не бесстыдство… а какая-то языческая естественность любви. То же самое она ощущала под взглядом Валента: хотя его страсть была по-мужски тяжелой, по-мужски подавляющей волю. А этот человек по-мужски же ее превозносил.