Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Московитка посмотрела по сторонам, на холодный, мраморный, зимний город – и подумала, как непохожа мягкая греческая зима на русскую. На Руси людей зима сводила вместе, заставляя забывать все обиды во имя жизни; а в Византии даже зима не засыпала снегом вечных раздоров и страстей.
– Думаю, госпожа, что ты останешься здесь - если тебе придет срок, когда Константин выступит, - вдруг опять нарушил молчание Олимп. – Едва ли господин захочет рисковать своим наследником снова.
Скульптор улыбался. Феодора усмехнулась.
– А если я рожу
Дочь! Это будет такое же дорогое дитя, сладкая боль, кровинка – но дочь несвоевременным появлением может погубить и себя, и мать…
– Мне кажется, что у тебя будет сын, - сказал Олимп серьезно. – Для того, чтобы рождались сыновья, нужно много любви – больше, чем для рождения дочерей… Я пожил на свете, и знаю!
Феодора засмеялась.
– Ну, тогда дети Метаксии – ошибка Бога!
Олимп смешался и замолчал при звуке этого зловещего имени. Он как-то сразу ссутулился. А славянка подумала, что сыновья Метаксии были еще и погодки. Она вообразила, как груб должен был быть муж Метаксии, и снова мысленно простила своему возлюбленному его преступление.
Олимп сопроводил ее во дворец, на выщербленных мостовых не выпуская руки госпожи, словно удерживая от случайного падения. Ей не нравилась такая чрезмерная забота; но, вместе с тем, она была очень благодарна любившему ее художнику.
У дверей в хозяйские покои Олимп расцеловал ее и оставил, хотя Феодора удерживала его, желая угостить, поговорить еще.
– Господин очень ревнует тебя, даже когда нет причины. И я его понимаю, - с улыбкой сказал старик.
Он поклонился и ушел.
Феодора разделась и села, позволив Аспазии растереть себе озябшие ноги. Служанка еще занималась ею, когда вошел Фома.
Он, улыбаясь, поднял Феодору за руки; а потом вдруг сел в ее кресло, на ее место, взяв возлюбленную на колени.
– Я уже укачиваю моего сына, - прошептал он, целуя московитку.
Феодора прижалась к патрикию, стараясь подавить тревогу.
– Работа Олимпа – чудо, - тихо сказала она. – Ты видел?
– Это уже не Олимпа, - возразил Фома с усмешкой.
Олимп совсем не работал с металлами – и даже не приложил руку к этой превосходной копии своей статуи, которая изготовлялась уже давно, втайне от Феодоры. Господин хотел сделать ей неожиданный подарок.
Феодора прикрыла глаза и разомкнула губы, принимая поцелуй любовника. Их нежность, их взаимопроникновение так увеличились в эти месяцы - невозможно было представить, что когда-то они существовали друг без друга; и что когда-нибудь могут разлучиться…
– А если у меня родится девочка? – спросила она тихо.
Фома несколько мгновений не отвечал.
– Я благословлю такой дар небес, - сказал он наконец, улыбнувшись и тронув пальцем губы подруги. – Особенно если она родится похожей на тебя.
Феодора прикрыла лицо рукавом; вдруг ей стало тошно от дипломатичности греков, которая совершенно заменила им душу, - и, прежде всего, высоким господам.
– Не лги, - горько сказала она.
Патрикий погладил
– Если это дочь… следующим точно будет сын.
Он улыбнулся.
– Потому что я люблю тебя.
Феодора улыбнулась в ответ и позволила ласкать себя смелее; и позволила все, что случилось потом. Олимп говорил, что нерожденным сыновьям нужно много любви… конечно, старик был прав.
Евдокия Хрисанфовна теперь подолгу сидела у окна, ей никто не запрещал этого, - и часто наблюдала своих караульных, которые входили во дворец, как и в другие дворцы Константинополя: ничуть не возбуждая подозрений. И турок среди ее стражников не было.
За стенами ее тюрьмы ни разу не прозвучал отвратительный турецкий говор, не показались тюрбаны и крючковатые носы. Хотя ключница знала, что Марк не солгал ей, когда у него вырвалось признание.
Кто удерживает турок в стороне – уж не Феофано ли, их мучительница и благодетельница? Патрикия несколько раз появлялась у московитки сама и довольно сурово расспрашивала о самочувствии. Евдокия Хрисанфовна отвечала, что они с сыном в полном здоровье, - и только попросила у госпожи какого-нибудь занятия, хотя бы рукоделия. В этом ей не отказали. Прялка, игла – это не мечи; и не перья, что сейчас гораздо опасней.
Микитка помогал матери шить. Он это умел с детства и не гнушался таким трудом, как и любым другим.
Им оставалось сейчас только рукодельничать – потому что даже Марк с последнего разговора заглядывал к московитам гораздо реже: впрочем, Евдокия Хрисанфовна сочла такой поворот добрым знаком. Она слишком возмутила душу эскувита – и он боялся открыть ей душу, изменить своему делу.
И когда-нибудь это произойдет: Марк поможет им и спасется сам…
Других русских женщин с детьми Евдокия Хрисанфовна больше не видела и не слышала: дворец был очень велик. Она молилась за товарищей, но ничего более не могла для них сделать.
И однажды, когда они с сыном шили, успокоившись за этим занятием, Евдокия Хрисанфовна вдруг услышала за дверью голос и говор, который был отвратительнее турецкого.
– Я сказал, что они тоже мои!
Загремел замок: Марк, сопровождавший самозваного императора, открывал дверь своим ключом. Евдокия Хрисанфовна быстро встала, положив руку на плечо поднявшегося сына.
Молодой чернокудрый император вошел в комнату, а следом за ним – Марк. Дверь закрылась, оставив мучителей и жертв наедине.
Флатанелос был разодет в парчу и шитый золотом шелк, ступал с ленивой грацией, и был очень красив. Его хищные глаза остановились на русской пленнице, которая заметно похорошела заботами Феофано.
– За нее немало дадут, и за этого евнуха!
Микитка помертвел в руках матери. Наконец это сказали при ней! Но тут вдруг Евдокия Хрисанфовна оттолкнула сына и заступила, заслонив собой.
– Мы не твои, злодей, и ты никуда нас не продашь!
Флатанелос только улыбнулся, показывая белые зубы. Он поднял хлыст.