Стеклянная гора

Плигузов Андрей Иванович

18 апреля 1984

***

Конаковскую ГРЭС третьи сутки заливает холодным дождем, и три девочки из Башкирии, увлекающиеся рисунками Леонардо, на практике, мокнут, мечтают поехать в Москву. Я хотел бы их снова повстречать в электричке и слушать с соседским терпеньем интонации: ниже и ниже, и пауза – и самая верхняя нота. Вдруг они прочитают? Что скажут? А теперь я пишу - и ухаживаю, пишу и ревную, бестолково подбиваю леса и дожди, разбегающиеся от Москвы, обнимающие Конаково.

9 июня 1984

***

Солнце

слепит глаза, у старого моста Отступает полынь, серый кирпич наступает, Муравьиные тропки скручиваются как бумага На огне. Сухо. Песок и стекла. Косит штриховка стены, а окна ввалились. Дом нежилой. В подвале - склад, наверху - контора. Птицы еще прилетают, но в чужие гнезда, Граффити стерлись, мел и уголь сравнялись в цвете. Вот она, метка на память, процарапанный крестик: Детям выносят по четвертинке белого хлеба. Это Карибский кризис. Мы танцуем матросский танец. В клубе, в правой кулисе, огромный портрет Хрущева. Во сне я плакал, а утром - праздник речного флота, Трубы, цветные косицы сигнальных флагов, Крепдешин и сукно, намагниченные в складках, Рукавами разводят, солнце слепит глаза.

июль 1984

***

Июль на каменный оперся парапет, бьют каблуки солдатики, студенты, и улицы в дожде блестят, просвечивают, как реки. А зрелость ищет юности, и гибкости, и ветрености. Сестра моя сидит, ждет жениха. А малый фитилек отцовской плоти, который только мне и по глазам, в ней занимается. Какая быстрина внутри!
– и понесет. Обыкновенно стыд спасает душу и ласка старших. А какая тайна открыта младшим — лучше и не знать. Не спрашивай, побереги себя.

15 июля 1984

***

Босоногие пляжи, Литва, по лодыжки стоящая в пене. Белесое море восходит над нею, как небо, и шепчет на память кошачью латынь Ширвидаса, на глазах прибывая. У мальчика плавки порвались, он ходит в рубашке. А девочка не причесана и движется вместе с морем навстречу. Я третий, но я понимаю русалочьи речи влюбленных подростков и в варварский темный язык смотрю как Набоков.

5 августа 1984, Паланга

***

Ну, еще потерпи и усни. И река разведет берега. И соседские девочки, подавая нам пить, на крестьянских качнутся ногах. Мы - небесное приращение скудных российских богатств, земляки. С нами водятся хищные боги и нас обирают. Недалеко от рая, где Ева лепешки пекла, нам двоим постелили. Это можно на скрипке сыграть: просветление и невинность, и еще одна тема, прямо к Господу Богу на праздник. А она не дается и дразнит, и новую жажду никакая любовь не умеет уже утолить. И рассеянно детской рукой, стебельками цыганского мыла, легкой слюнкой молочной пишут на спящей воде и черпают чашкой то, что после у нас на губах отливает речным серебром.

8 августа 1984, Паланга

***

Вставай пораньше - и уже назад не хочется. Ну, скажем, в полшестого. И в загородно-вогнутый пейзаж впорхнет неловкий самолет почтовый и унесет тебя куда-нибудь, по небу пробежится - и отпустит, и снова можно жить, а ту судьбу забыть, забыть, или с чужою спутать. Писать стихи или учить детей чему-нибудь

хорошему - футболу, ходить по пустырям, на пустоте сбивать подошвы, дорожить собою, иметь приятеля, а лучше сразу двух, в кино поплакать, в темном вестибюле вдруг отразиться - и захватит дух похожестью. И маленький грязнуля попросит три копейки на сироп. И подвернется прежний провожатый, какой-нибудь бетховенский сурок, и запоет, не попадая в ноты.

22 августа 1984

***

Машинка стучит. И в яркий кружок фонаря не пускает зеваку. Нагар от свечи на позеленевших щипцах и овальная рама в простенке - пустая. А как одинаково подводят глаза. А как перехватывает дыханье, и после машинка стучит, а соседка по даче не слышит. И тыща причин тосковать опустевшему деревцу вишни. И легче забыться в воскресном очищающем вкусе вина. А вишня томится, клонится, как будто не с этой землею сроднилась, как будто с японского переведена.

9 сентября 1984

***

Г.Б. Свет в головах стоит, не рассмотреть, какую плоть душа облюбовала во сне, и нужно выходить все в том же теле, с тем же провожатым. Они хотят, чтоб мы с тобой гуляли, беседуя (опять литература, и пара анекдотов о великих, и тот же Ад). Но мы под эти своды сошли неглубоко, и там видали советских мертвецов при орденах, и поклонились им. День, если воскресенье, так тягуч, и первый круг не страшен. Я открою на той странице, где тебя убили, и спокойно прочитаю. Но вертится кошачий телескоп, и спичкой чиркают, и барственный Менухин роняет канифоль из-под смычка, и тень томится, ожидая новых попутчиков, и стережет у двери

август-сентябрь 1984

***

И я бы мог, как шут

Пушкин

Гостиница "Лондон", У лавки зеленной Окно полустерто, а там декабрист с полустертым лицом, Рылеев какой-нибудь, смотрит в стекло подороже и мрачно парит над Россией. Солдат отставной, чухонцы идут за капустой и поп - вот его бы и клюнуть с налету. И шепчутся наискосок от Сената остроносые тени, и метят, покуда язык не распухнет, в масонский учебник. И Пушкин огрызком пера прицелившись, ткнет наугад, и запоздалая дрожь бежит по веревочным плечикам кукол, и вот уже все замирают в искусственных позах.

25 октября 1984

***

Н.З. Если о мертвецах - молчок, то не сходится устный счет тех, кого упрямо люблю с тем, что в Лену несет Вилюй. И уже известен предел – бороде не вечно седеть, и подсказки плести волнам. В кровь сдирает русло Синай, и вода опять солона, чисто с перьев течет луна, через голову кувырок отпускает птица-нырок. Поклониться ей не впервой, что ей птичьей трясти головой, если все - как с гуся вода. Силой пробуйте, а сам не дам. Ни словечка - а там тишина, и просторная катит волна, и на камне сидит человек, и выходят дочери рек и поют, обступая его. И корабль несет на боках наливные капли смолы, и какой-то бывший рифмач обещает нас подвезти, мертво скалится у руля.