Стена
Шрифт:
– Ишъ, напхалъ!
– крикнулъ онъ покуривавшему солдату.
– Чья работа-то?
Содатъ поднялся.
– Чья работа?! Ребята! Не давай кирпичу! мрка у него фальшивая!
– Чего, солдатъ, гомозишься… - сказалъ Трофимъ.
– Мрили, не ребенки.
– Пусть казенной смритъ!
– Въ казенку сбгаешь за казенной!
– подмигнулъ приказчикъ.
Смялись въ артели. Знали, что врная мрка. Мрилъ ее и самъ дошлый Трофимъ, и Мокей, и Цыганъ, накладывая пяди.
– Грхъ съ тобой одинъ… - тряхнулъ головой Трофимъ.
–
– Мн-то ничего, а теб-то чего! Чью руку держишь, безсонный чортъ? Галки не гадили - на работу волокешь!
– Накладай, чего стали!
– Эхъ, вы-ы… слякоть! Стукальщики!..
Солдатъ плюнулъ и пошелъ въ Тавруевку, - не встртится ли Прошка, живой человкъ.
Обдали. Ходилъ довольный гулъ голосовъ - приказчикъ пошелъ-таки въ городъ къ хозяину: самъ увидалъ, что настоящая работа. И хоть обдъ былъ совсмъ плохъ, и каша пригорла, - стряпалъ Гаврюшка, потому что стряпуха ушла съ мужемъ въ Мдниково хоронить ребенка, - только посмялись надъ Гаврюшкой и вылили ему на голову остатки щей.
Передъ вечеромъ воротился Михайла. Ребенка принесли обратно.
Мдниковскiй сявщенникъ отлучился въ уздъ къ родн и общалъ воротиться черезъ денекъ; а дьячокъ потребовалъ полицейскаго свидтельства о смерти.
Стряпуха плакалась:
– Чего говоритъ-то непуть… Можетъ, удушили вы его…
Къ ночи навалилась на дворъ тоска. Воротился изъ города приказчикъ и объявилъ, что хозяинъ ухалъ на работы по линiи и будетъ на другой день, къ вечеру. А ужъ въ город что длается! Полнымъ-то-полна площадь и совсмъ посбивали цну.
– Ломай завтра поверху, гд покрпчей. А тамъ, что ршитъ…
Вернулся съ дачнаго обходу Пистонъ, навесел, принесъ на ужинъ рубца. Сидлъ на ящик и почмокивалъ.
Поужинали пригорлой кашей и пошли спать. Во двор остались Пистонъ да солдатъ, да стряпуха на порожк сарая. Ребенка поставили въ холодокъ, и она сторожила его на порожк, чуть видная въ черной дыр сарая. Сидла, какъ каменная, и смотрла на блый ящичекъ.
Такой долгiй день былъ сегодня. Ходили по чужимъ дорогамъ, отыскивая Мдниково. И долгiя-долгiя были эти жаркiя дороги, пустыя, тяжелыя дороги. Гуськомъ все ходили - Михайла впереди, она сзади. Такъ передъ глазами все ноги, ноги въ пыли. Желтыя мухи съ гуломъ кружились неотступно, присаживались на ящичекъ…
Темно было во двор, черно въ сара, а передъ глазами стряпухи все тянулась жаркая пыльная дорога, ноги Михайлы и нето желтыя, нето красныя жгучки-мухи.
Солдатъ сидлъ и бурчалъ. Пли соловьи въ саду. Солдатъ ругалъ соловьевъ, жидомора-приказчика, артель, Пистона.
– Расчавкался!.. сть-то по-людски не можешь…
Ему отвчало сочное чавканье.
– Разоришься, что ль, отъ двугривеннаго? По хар вижу - есть.
– Есть у птуха нашестъ, да высоко лзть. Вотъ завтра опять пойду, нащелкаю рублишко…
– Нащелкаю! Щелкнутъ вотъ… Давай двугривенный!
– Да ты счумлъ!
– заслонился рукой Пистонъ.
– Дай! Струментъ
– А мн что - пропивай.
– Чортова плшь!
– Посоли да съшь.
Торопливо схватилъ бумажку съ рубцомъ и пошелъ въ сарай.
Солдатъ побродилъ по двору, разыскивая мотыги. Поглядлъ къ сараямъ и увидалъ стряпуху.
– Тетка Марья, да двугривенничекъ…
Стряпуха не шевельнулась. Онъ тронулъ ее за плечо.
– Чего ты?
– всполохнулась она.
– Сердце горитъ… дай двугривенничекъ до суботы…
Она заерзала на порожк и затрясла головой.
– И что ты, что ты… какiя у меня… И у Михайлы нтъ ничего… и не проси… какiя у меня…
Подобралась вся и отмахивалась.
– Мало у васъ мретъ, у чертей!
И пошелъ къ кустамъ, гд артель оставляла мотыги. Высокая тнь выступила изъ кустовъ и сказала:
– Ты, солдатъ? Поди-ка сюда…
Солдатъ узналъ голосъ Прошки.
Они вышли на дорогу, что вела изъ усадьбы къ плотин, и услись въ лопухахъ, подъ акацiями. Въ сторон Тавруевки маячилъ одинокiй огонекъ, - должно быть, у чайной лавки. Посидли молча. Солдатъ, наконецъ, сказалъ:
– Самъ все тебя искалъ. Чего зря сидть, пойдемъ куды…
Еще съ первой встречи Прошка приглянулся ему - все живой человкъ, не какъ калуцкiе. Въ воскресенье вмст гуляли въ чайной и ходили на огороды къ пололкамъ. И теперь появленiе Прошки было какъ разъ кстати.
Хоть Прошка и былъ выпивши, - это солдатъ сразу призналъ по голосу, - но лицо его было сумрачно. При блдномъ свт зари было видно, какъ Прошка подергиваетъ глазомъ и покусываетъ губы, и солдатъ ршилъ, что у Прошки что-то не совсмъ ладно. Да и сидлъ-то Прошка по особенному, опершись на кулаки и выглядывая исподлобья, точно вотъ-вотъ вскинется и ударитъ.
– Дуньку не видалъ?
– Ко мн не приходила… А чего?
– А къ кому она приходила? Что ты знаешь?
– Ну, ты руку-то не того… я, братъ, и самъ умю. Растресся!..
Солдатъ выдернулъ руку.
– Чего дрожишь-то?
– Хозяинъ когда будетъ?
– глухо спросилъ Прошка.
– А черти его знаютъ… А теб начто?
Прошка ударилъ кулакомъ въ землю.
– Въ доску положу!
– О-о! А ты, главное дло, не стсняйся. Разъ я теб прiятель… Ты меня угощалъ, я тебя навсягды угощу…
Солдатъ поглядлъ къ Тавруевк - горитъ огонекъ. Помолчали. Тутъ же, за акацiями, перещелкивались соловьи.
– Я его… Рыжаго дьявола… въ доску положу!
– повторилъ Прошка и скрипнулъ зубами.
– А-а-а…
– Ну что - а-а-а! Ты дло говори. Разъ я теб прiятель, дыкъ…
Отъ огородовъ доносило по зорьк псню.
– Пойдемъ.
Они спустились къ плотин. И здсь, въ заросляхъ лозняка, плъ соловей, раскатывался во весь вольный просторъ. Перешли плотину и выбрались на боковую тропку, къ огородамъ.