Стена

Мединский Владимир Ростиславович

Он заметил, что Гриша едва не расхохотался, и готов был запеть от радости. Ай да Фриц Францевич, в крещении Фирс Федорович!

— Нет, Гриша, не мог Лаврентий быть крыса, — сказал между тем Фриц. — И засада в плохой шатер сделать не мог.

— Это почему это?

— Когда был последний штурм и пушки разрушивать стена, Сигизмунд не зналь про земляной укреплений за стена, валь. Внутри крепости который. Правда?

— Ну.

— Вот! Значит, самый вашный военный тайна ему никто не сообщаль. После Климки измена в крепость больше нет. Нету!

Григорию стало неловко, что он не заметил такого очевидного,

лежащего на поверхности обстоятельства. И просто чтобы как-то прикрыть свою ошибку, он без всякого воодушевления сказал:

— Ну, может, у предателя был свой подземный ход, а потом при взрывах его завалило…

И добавил:

— Тогда мы идем к девкам!

Как и рассчитывал Григорий, внутри веселого шатра держался полумрак. Свет давали жаровни с углями и люстра, половина свечек на которой в этот поздний час прогорела. Внутри шатра, как оказалось, располагался обычный сруб, на бревнах которого висели зеркала и картины. Эти портреты, несмотря на освещение, он сразу узнал. Вон та красавица и полтора года назад была одета только в коралловое ожерелье…

Белую накидку он оставил у друзей, которые залегли напротив. Одежда не должна была его выдать — он с первых дней в осаде носил то, что ему казалось удобнее: камзол немецкий, штаны польские, рубаху русскую. А шапку он даже не стал совать за пазуху: давно заметил, что по зиме иноземцы обзавелись местными треухами. Проскользнув внутрь, Григорий сел рядом со входом — прямо на пол, по-походному, как и многие здесь. Было жарко.

В общем пьяном гомоне выделялся страстный монолог, звучавший совсем рядом.

— Ведь ты меня только послушай, Кшиштоф! Ведь я как думал, как? Наша Вера, наша общая Вера — это Вера добра! И нужно только, чтобы русские услышали наше искреннее слово, приняли протянутую руку! Разве непонятно было, что ортодоксальная церковь неспособна остановить этот перманентный русский рокош? Эту смуту, всех этих бесконечных самозванцев, псевдо-Дмитриев, квази-Федоров, лже-Ивашек и царевичей Лаврентиев? Разве было непонятно?!

— Понятно, святой отец, — согласился собеседник вещавшего и увесисто рыгнул. Григорий не мог удержаться и глянул на оратора. Это был польский священник. Щеки его заросли щетиной, тонзуру тоже покрывал пушок. Он полулежал, привалившись к бревнам стены.

— Что мы имеем, Кшпштоф, сегодня, что имеем, что? Каковы наши результаты, наши успехи? За все эти мрачные месяцы я привел к свету истинной веры одну деревенскую дурочку, которую к тому же почти сразу изнасиловали венгерские солдаты. От русских ядер и пуль погибли тысячи лучших молодых католиков Европы. А там, за Стеной, умерли от голода и холода, наверное, еще тысячи христиан. Пусть, как мы считаем, неправильных. Неправильных женщин и детей. Что же теперь делать, скажи мне, Кшиштоф, что?

— Выпить, отец Януарий! Давай-ка лучше выпьем!

Тут Григорий вдруг почувствовал, что его обхватили сзади за шею.

— Здравствуй, русский!

Заслушался попа, а? Как попался!!! Как кур в ощип…

Прикосновение, впрочем, было мягким, а голос — женским. И тихим.

— Русский, руку-то со шпаги убери. Еще последний глаз мне выколешь. Я не сделаю тебе зла.

Григорий осторожно, не делая резких движений, задвинул клинок в ножны. Впрочем, лица он еще не видел.

— Не оборачивайся! —

вскрикнула женщина, и он почел за благо повиноваться.

— Крыштина? Крыся? — спросил Григорий.

— Надо же, он меня помнит! А я, бесстрашный русский, тоже много раз вспоминала тебя. Ну, если была с каким-нибудь особенно гадким жирдяем — представляла, что это ты… Ты совсем исхудал, бедный. Голодно там у вас за Стеной. Твоя Крыся тоже изменилась. Не оборачивайся! Я хочу, чтобы ты помнил меня такой, как я была. Теперь даже самый грязный жолнер на меня вряд ли западет… хотя именно один такой и лишил меня красоты. Теперь мое дело — прибрать, перестелить постель, поднести, унести… На этой войне уже не разбогатею, русский.

— Грешно богатеть на войне.

— Да-да, ты такой правильный, как наш отец Януарий… Видишь, уже дрыхнет, пьяная скотина. Потом наблюет. Мне ли не знать?.. И в прошлый раз ты, такой правильный, приходил не ради женских прелестей, я потом поняла…

Григорий сделал попытку освободиться, но Крыся только крепче прижала его к себе.

— Лежи тихо, заметят — убьют. А так, уродка с доходягой нашли свое счастье — всем понятно. Чего теперь-то пришел?

— Где Рене Луазо?

— Лучшего нашего клиента забрать хочешь? А ведь пан Птак и на тебя, Крыся, обращал иногда внимание. Говорил, что уродство его возбуждает, — приговаривая так, женщина гладила Григория по груди, неспешно опуская руку. — Птак [113] — это по-нашему Луазо. Он себя тут так называет.

113

Ptak (польск.) — птица.

— Я знаю.

— Ты его убьешь, русский?

— Нет. Ой! Что ты делаешь? Перестань!

— Да у тебя там ничего и нет. — Крыся хихикнув убрала руку. — Ты, наверное, ангел. Нет здесь сегодня пана инженера. Каждый день есть, а сегодня нет. Он всю ночь будет ездить зачем-то вокруг крепости. Просил извинить.

Григорий сделал движение, чтобы освободиться.

— Погоди, мой сладенький. Посиди еще несколько минут. А я тебе кое-что расскажу — не пожалеешь… Только я одна здесь знаю — у вас в крепости есть предатель. Еще летом он передал королю какие-то важные планы укреплений. А король у нас… ха-ха… Сигизмунд Третий Ваза, король Польши и великий герцог Литовский, — самый горький пьяница. И по пьянке те планы на свечке сжег. Сжег — а сам забыл, где вы насыпали вал. Потом проспался, но перепутал и назвал другое место. А пан Птак… болтливый петух — мне проговорился… Ты уже уходишь? Не уходи… Посиди просто со мной еще, прижмись ко мне… вот так…

Колдырев подавил в себе желание обернуться и все-таки взглянуть на нее.

Это было бы нечестно.

— Пан Лаховский, не прикажете ли вы остановиться? Прошу прощения, но у меня возникла необходимость… ну, вы понимаете! А в стороне как раз подходящие кустики.

Говоривший натянул поводья, конь встал.

— Ей-богу, пан инженер! — засмеялся поляк, тоже останавливаясь. — Для чего вам кустики-то? Здесь в двадцати шагах уже ничего не видно. Спешивайтесь да и делайте все свои дела, а мы просто отъедем подальше.