Стена
Шрифт:
Между тем, воевода вновь нахмурился, размышляя.
— Ну что? — обернулся он к Колдыреву и Майеру. — Что скорее найдем? Злато это самое тамплиерское али нашу крысу?
— А что нам нужнее? — вопросом на вопрос ответил Григорий. — Крыса-то поважнее будет, Михайло Борисович… Но с ней сложнее. Золото, считай, мы уже нашли. Сложить три бумажки, прочитать, что там прописано, ну и вот оно. Только куда нам ныне-то золото девать? Чай ляхи ярмарку у Стены открыть не позволят.
— Подумаем, — мрачно усмехнулся Шеин. — Одно скажу: если мы золото найдем, то и крысу скорее изловим. Если сокровище в наших руках будет, крыса переполошится и засуетится. Может статься, выдаст себя. Да и Сигизмунд, если ему сообщить, что клад у нас, испугается… Я ведь, ежели что, и в Днепре все это золотишко утоплю, не пожалею! Раз уж посад смоленский огнем пожег… Нет, надо найти тамплиеровы богатства.
— Ну так поглядим!
Колдырев взял у Михаила два бумажных листка, полученных от Лесли, и кусочек пергамена, сложил
— А ведь не цельный это чертеж! Надписи прерываются, линии не сходятся. И как хитро-то сделано — будто все шиворот-навыворот.
Англичанин, внимательно наблюдавший за Григорием, понял по выражению лица толмача смысл сказанного.
— Сэр… — вкрадчиво произнес он. — Сэр, я не говорил этого королю, но вам скажу. Лично вам, и уж вы решите, как нам с вами — вдвоем! — поступить. Ведь никто, кроме вас по-английски не понимает… Здесь не весь документ. В нем не три части, а четыре. И я, возможно, помогу вам, лично вам, найти четвертую часть.
— Что ж ты, петушиное яйцо, бифштекс недорезанный, подкупить меня хочешь? — прошипел Григорий. — Ты ж главный военный преступник, на тебе висят тысячи христианских жизней — ты это понимаешь, скотина? А твоя жизнь не стоит пуговицы на твоем же камзоле!
— Понял. Простите. Я очень хочу жить.
— О чем вы там разболтались? — недовольно спросил Шеин.
— Говорит, есть четвертая часть, — коротко ответил Григорий.
Шеин резко обернулся к пленнику:
— Ну и где же, по-твоему, она?
Лесли не успел ответить. Дверь подвала распахнулась на всю ширину, и на пороге явился Лаврентий Логачев. Едва взглянув на него, воевода вскочил с сундука и спросил отрывисто:
— Поляки? Штурм? Что?!
Логачев привалился к дверному косяку и медленно перекрестился:
— Клим Сошников… — выдохнул он.
— Убитый-то? — Григорий вновь переглянулся с Фрицем и шагнул к сокольничему. — И что он?
— Видели его мои ребята, — Лаврентий глупо хихикнул, тыльной стороной ладони вытер лоб и зачем-то посмотрел на ладонь. — Час тому как видели… Так что одно из двух: или у нас тут призрак шатается, или… или я в чем-то ошибся…
Он не успел договорить.
Страшный удар потряс воеводскую избу. Со свода подвала повалились крошки кирпича и куски известки, тучей взметнулась пыль.
— Это что?! — взревел Шеин, стремительно разворачиваясь и за воротник рывком стаскивая англичанина с сундука. — Что вы там еще нарыли?!
— Это пушка! — взвизгнул барахтающийся пленник. — Боже мой! Без меня они ее неправильно установили, и теперь она бьет не по стене — ядра падают в город! Боже! Боже! Они же поубивают нас всех!
— На стены! — рев Михаила перекрыл даже грохот второго удара. — Гриша, к пушкам! Она близко, ее можно накрыть ядрами! Фриц, всех на Стену! Это приступ!
Без недомолвок
(1611. Январь)
И быстъ в тот день бой велик, враги толпою ринулись, едва их большая пушка принялась бить по городу. С нашей стороны были дворяне городовые и окрестные, кто еще остался, все, кто остался из стрельцов, отряд, который теперь подготовил германец Фрис, да прежние ополченцы из числа крестьян и посадских. Сеча была страшная, рассказывали мне о ней те, кто сами там рубились. На одного нашего приходилось по двадцать врагов, однако же вновь не отступили смоляне и не дрогнули.
Я же, многогрешный, стал на колени перед образами, начав молитвы читать, прося Господа и Пресвятую Богородицу помочь граду Смоленску, дать его защитникам и на этот раз сил отразить рати вражии.
И как ни ярились поляки, не вышло у них многими силами сокрушить нашу, ныне такую малую силу! Смело их со Стены, будто мечом огненным. И вправду, сказывал кто-то из осадных, будто видывали в небесах Воина, а в руках его огнем пылающий меч, и за его спиною — рать велику.
Говорили, что самого Архистратига Небесных Сил Михаила видали они, и его сила пришла на помощь нашей.
В тот час, как послал Господь людям то видение, ядрами наших пушек разбит был сруб, на котором враги установили свою стенобитную пушку, и она перестала стрелять. До того разрушены были ее ядрами несколько домов, вал земляной поврежден, убиты два десятка людей и многие ранены.
Однако теперь ляхам пришлось оттащить орудие, а на то потратили они великие силы и потеряли убитыми много более чем мы, и при приступе, и при обстреле. Воевода сказал: не осмелятся они в ближайшее время бить по городу из того орудия, чтоб не потерять его. Им, как видно, не рассчитать, куда его правильно ставить, а от того, что не в том месте установили, сами же и проиграли.
Кто ведает, что будет далее? Ныне Силы Небесные пришли нам на помощь и на нашей стороне сражались… Сколько отпущено Господом, продержится град Смоленск на горе врагам нашим и для всей Руси Православной в подмогу духовную.
Зреет гнев народный в русских городах и селениях, и повсюду, из конца в конец, от человека к человеку, передаются грамоты святейшего Патриарха Гермогена. В грамотах своих зовет он русских людей восстать противу супостатов, собирать силы для того, чтоб пойти на них войной всенародной и выгнать
А в пример всем ставит владыко непокорный Смоленск, коий, кровью истекая, от глада и хлада погибая, помощи не получая и более на нее не надеясь, все равно главу не склоняет и силе чужой не покоряется. И царя уж нет боле на Руси, и бояре предали Отечество свое, Кремль и престол в руки врагу передали, а крепость наша стоит! Ибо защищает сия твердыня само Государство Русское. Сменятся государи, пройдут великие войны, будет еще и печаль, и радость на нашей земле, а сама Россия останется в веках и вовеки, и никому никогда раздавить и изничтожить ее не удастся!
Ныне же болью полны наши души и немощны наши тела: город держится из последних сил. Уж и те, кто крепки были и до сих пор хвори не ведали, стали слабеть, от ветра шататься. Скорбью великой полон град. Днем и ночами улицы пусты — кто еще на ногах, сторожит на Стене, прочие же умирают.
Как бы то ни было, с молитвою и верою несем мы свой крест. Разве не Господь завещал нам его? Молим Его, чтоб достойными быти и с честию за Имя Его смерть прияти! Но как бы хотелось мне, чтоб хоть молодые-то спаслись! Хотя бы кто-то из них…
Владыка Сергий опустил перо. Показалось ему, что оно сделалось тяжелым, точно выточенное из камня. Архиепископ перекрестился. Неужто и его, привычного к постам и воздержанию, начинает одолевать голод?
Владыко перечитал написанное и снова вернулся мыслью в тот день. После боя он читал проповедь в Мономаховом соборе. В молчании перед ним стояли люди, пришедшие прямо оттуда, из самого пекла, прямо в доспехах, с которых пытались, но так и не смогли оттереть свою и вражью кровь — ее следы виднелись у кого на полотне кольчуги, у кого на прикрывающих раны повязках. Кто решился бы выгнать их за это из храма? [115]
115
По правилам, предписанным Православной Церковью, в храме нельзя появляться с «открытой кровью» — ранами, кровотечением, и т. д.
Владыко заговорил, и его вновь слушали, внимая каждому слову, взирая единым взглядом, исполненным веры. Каждый в соборе знал, что, скорее всего, скоро погибнет. И во взглядах воинов не было ни страха, ни возражения… Отяжелевшее перо архиепископа не смогло бы этого передать, да он и не пытался.
В том бою на Стене в первый раз был поранен сам воевода. Когда Сергий на другой день пришел его проведать, то застал в воеводской избе костоправку. Девушка уже закончила обработку раны — укол, нанесенный пикой в бедро выше колена — и теперь перевязывала ее корпией. [116]
116
Корпия — в то время перевязочный материал: расщепленная на нитки хлопковая или льняная ветошь, «пух наскребный от чистого плата».
— Ведь едва ли не сутки прошли, боярин-воевода! — тихо укоряла Наташа. — Что же ты, родимый, творишь-то! Бросить нас хочешь, одних против ляхов оставить, так и молви: устал от вас всех!
— Помолчала бы ты, право… — утомленно проговорил Шеин. — Сама-то хороша. Тебе цена не меньше, чем мне. А ты что? К каждому раненому без осторожности кидалась, едва ли не из-под сабель вражьих вытаскивала. А убили б тебя, что тогда?
— Так не убили ведь…
Голубые, ясные, как родничок, глаза девушки, совсем уж огромные на исхудавшем личике, задорно блеснули. Владыко знал, чего пришлось им насмотреться в установленных подальше от жилья шатрах, куда после боя сносили раненых. Подальше — чтобы они криками и стонами не подрывали дух смолян. Но крики оттуда все равно долетали. Каково же приходилось Наталье, которая в тех шатрах дневала и ночевала? К тому ж запас снадобий и лекарств уменьшался куда быстрее запасов пороха… Уже не осталось ни офияна, [117] чтобы уменьшить невыносимую боль, ни сонного зелья, чтоб одурманить, ни многих других необходимейших для лечения вещей… И сердце отца Сергия вдруг наполнилось неизъяснимой тоской.
117
Т. е. морфия.
— Не убили ведь, воевода! — весело ответила Наташа.
Только тут воевода обратил внимание на неслышно вошедшего Сергия.
— О Господи, владыко! Что ж я, умом повредился, что ли? И не заметил ведь, как ты вошел. А вы все чего молчали!
— Тоже не увидели, — испуганно вскочила с лавки Евдокия. — Прости, владыко!
И поспешно накинула на плечи мужа шубу.
Прихрамывая, Михаил подошел под благословение, и Сергий, осенив его склоненную голову крестом, указал на кресло: