Стена

Мединский Владимир Ростиславович

— Санечка, миленький! Брось, перестань. Не хотел Андрей Савельич бить меня, и в мыслях такого не держал! Мы так баловались. А ныне-то, ныне у него горе какое, знаешь ведь… Вот и задел меня за лицо нечаянно…

— Врешь… — выдохнул мальчик, подавляя подкатившие к горлу слезы.

Но оторваться от нее у него не достало сил. Впервые он ощутил ее прикосновение, вообще впервые в жизни обнял женское тело. Варька была почти нагая — тонкая ткань позволяла чувствовать жар и упругость ее тела, и от этого Саньке сделалось совсем не по себе. Какая-то властная сила поднималась из

глубины его естества и овладевала плотью.

Рука разжалась, пистоль со стуком упал на пол. В глазах стало темно.

— Ты так говоришь, потому как любишь его. А он убить тебя хотел!

— Не хотел, Сашуля, нет! Он и комара-то прихлопнуть — пять раз подумает. Добрый он… Верно я говорю, Андреюшко?

Она гладила волосы прильнувшего к ней мальчика, краешком платка украдкой стирая с лица кровь.

Андрей поднял пистолет. Подержал, посмотрел. Вот откуда вылетает смерть. И так красиво все устроено. Рукоятка — авантюрин, есть такой камень. И эта чертова машинка сейчас могла его только что убить. Проклятая война! Проклятые ляхи! Проклятый упрямец Шеин с этим проклятым хлыщом Гришкой!

Андрей с отвращением отбросил пистоль на развороченную лежанку. Он изо всех сил хлопнул дверью, но никто будто не обратил на это внимания.

Вода в медном ковшике вновь закипела, и стрельчиха принялась всыпать туда травы, аккуратно помешивая ложкой. Она успела одеться, заплести растрепавшиеся косы и приложить к верхней губе медную монетку, придерживая ее мизинцем.

— Сейчас отваром тебя угощу, Сашечка! Сразу сил-то прибавит. Вижу, ты опять ночь был на страже: вон, глаза как запали… Хоть бы спал иногда.

— Ночи ныне темные, — тихо ответил мальчик. — Поляки-то все никак не угомонятся, а вдруг на новый приступ сподобятся? Не до сна.

Он сидел на табурете, качая ногой в красном сапоге. Стрелецкий кафтан ему выбрали, как и сапоги, самый из мелких, но он все равно болтался, будто надетый на жердочку. С сапогами-то проще — намотал онучи одну на другую, вот оно и впору. А тут ничего не поделаешь — за этот год Санька, хотя и подрос сильно, но худ был, будто щепка.

— Ты мне скажи, коли он еще тебя обидит! — помолчав, проговорил Санька. — Злой он, твой Андреюшко… Вон с пистолем моим баловался, я его глаза видел, — чего при том думал? Но только ежели Андрей Савельич тебе надобен, я его пальцем не трону… Любишь его?

— Сама не знаю.

— А коли не знаешь, поди за меня замуж.

Варвара застыла с чашкой в руке. Она давно видела Санькину горячую, детскую влюбленность. Видела и порой по-доброму подсмеивалась над ним, порой стыдилась этого целомудренного чувства, будто в чем-то обманывала его, будто старалась казаться не такой, какая она на самом деле.

Сегодня, когда Санька обнял ее, когда жарко, почти по-мужски к ней прижался, стрельчиха поняла: мальчишка взрослеет, через какое-то время захочет быть уже не просто ее другом.

— Санюша, ты в уме? — Варвара было расхохоталась, но ее вдруг стали душить слезы. — Ты… Куда ныне жениться? Сам говоришь, вот-вот на приступ могут пойти — может, нас и в живых-то никого не останется…

Мальчик

очень серьезно глянул ей в глаза:

— Старец святой, что ныне с шишами в лесах живет, год назад меня отмолил. Сказал, что я жив буду и долго проживу.

Тем же платком, которым она потихоньку вытирала кровь, Варя промокнула выступившие на глазах слезы. Налила отвару в чашки, отломила половину овсяной лепешки, испеченной из того самого овса, что принес ей день назад Санька, урезав свою, и без того невеликую стрелецкую долю.

— Я сыт, — он спокойно, по-мужски, отодвинул хлебец. — Правда, сыт.

Но теперь рассердилась она. Уперла руки в бока и, грозно сведя свои смоляные брови, воскликнула:

— Ах, так! Замуж зовешь, а сам из рук моих хлеб взять брезгуешь? Ну-ка ешь, коли угощаю! На что мне муж, коего и в кафтане-то не видно?

Санька не обиделся. Деловито отломил кусочек, надкусил, прихлебывая отвар.

— Ой, объеденье! До чего ж ты, Варя, искусна: из горстки трав такое угощение состряпала…

— А не боишься пить? — она лукаво выстрелила в него глазами.

— Боюсь? Чего это?

— Так ведь меня ж ведьмой называют. А ну как это — зелье приворотное?

Мальчик только пожал плечами, продолжая наслаждаться отваром.

— А хоть бы и зелье! Меня привораживать не надо, я ж и так люблю тебя.

Она вздохнула, хотела было привычно потрепать его по щеке, но отвела руку.

— Такие слова, Саша, просто так не говорят.

— А я и не просто так. Мне ныне уже четырнадцать сравнялось.

Санька произнес это с особенной силой, тем же, уже не детским, не высоким голосом. И тепло коснулось Варькиного сердца, как прохладная рука долгожданного дождика — высохшей листвы. Она улыбнулась, отчего только виднее стал маленький кровоподтек на верхней губе.

— А поглядим! Годик-то у нас еще есть, а, Саш? [95] Ешь лепешку, ешь. Вишь, я себе ровно половину оставила, будто мы с тобой и впрямь — жених да невеста.

Против воли она любовалась мальчиком — его загорелым, заострившимся за последние месяцы, будто процарапанным на медной пластине лицом, золотом упавших на плечи волос, серыми, будто стальными глазами, ставшими теперь такими острыми, такими твердыми, как…

95

Венчаться юношам тогда можно было с 15 лет (девушкам — с 12).

Как у кого же? Пожалуй что, как у воеводы! Последний раз Варька видела Шеина с месяц назад, когда стояла на литургии в соборе, и Михайло Борисович прошел мимо нее, подходя ближе к алтарю. Такой же исхудавший, как все смоляне, потемневший, словно черная тень, что легла на его лицо в тот пасхальный день, да так там и осталась. Глянул и отвел взгляд, а она замерла, пораженная отрешенностью и одновременно твердостью его взгляда.

Глаза у Шеина были карие, у Саньки то словно голубые, а то вдруг — странные, серые, словно чищенная сталь, а взгляд — один.