Стена
Шрифт:
— Не может быть… — выдохнул Григорий. — И впрямь сокол… Тот самый! А я не верил…
— Который «тот самый»? — поднял брови Фриц.
— Ну… — замялся Колдырев. — Легенда такая есть. Будто бы еще в стародавние времена, когда на Руси татарин хозяйничал и жизни от него не было… будто бы тогда объявился воин русский, который один, без рати, на врагов нападал, защищал всех, кого супостаты обижали, из полона вызволял. Плащ он носил будто бы белый, а на шлеме у него соколиные перья были.
— Ну, брат, не скажи! — не удержался Шеин. — Когда же это на шишаках [96] перья носили? На Руси такого отродясь не было.
96
Шишак — древнерусский шлем, обтекаемой формы, с острым навершием.
— Да
— Хотя, с другой стороны… — раздумчиво произнес Шеин, глядя на белого сокола. Сокол потоптался на месте, сложил крылья и снова подрасправил, не отрывая взгляда от польского лагеря и словно прикрывая крепость. Улетать он явно не торопился. — Как-то сказывали, что на княжеских шлемах иногда перья крепили, даже крылья целые, чтоб князя можно было своим в бою издали увидеть и отличить… И что же тот воин?
— Рассказывают, что погиб он в жестокой сече. И когда пришли люди, чтоб хоронить его, то увидали: сидит на рукавице у покойника сокол. И перья у него такие светлые, что издали белыми кажутся. А ближе подступили, так птица взлетела, закружилась над полем, где та сеча была, а откуда-то будто бы голос прозвучал: «Как увидите меня, знайте: беда снова грозит вам! Но знайте и то: как был вам защитник, так и буду!» Вот, говорят, с тех пор перед всякими нашествиями и объявляется белый сокол… Да, надо думать, придумывают.
— Кто знает, — тихо проговорил воевода, — кто знает… Отец мой еще изучал всякие предания, истории старинные. И бывало, говорил, что в них больше тайного смысла, чем явного: как бы не образы, не просто фантазии в них сокрыты, но символы, что ли. Господь, несомненно, являет нам Свои чудеса… вот только всегда ли мы понимаем их, как нужно?
Воины Святого Сергия
(1610. Август)
Третьего дни вновь пришла к нам из Москвы весть горькая, но на сей раз, увы, давно ожидаемая. Июля семнадцатого одна тысяча шестьсот десятого года от Рождества Христова завершилось царствование государя Василия Ивановича Четвертого. Изменники свергли царя с престола и вынудили к пострижению монашескому. Сами ж те бояре готовятся с польским гетманом Жолкевским договор подписать, дабы призвать на престол московский польского королевича Владислава, сына Сигизмундова. Обещают лукавые ляхи, что избавят русский народ от великой Смуты, бояре и радуются в черных своих сердцах, про то не помышляя, что само Царство погубить тщатся.
Ежели и примет польский цесаревич веру нашу, о чем я в моем сердце большое сомнение ношу, то разве ж потерпит Сигизмунд, чтоб Русь свободной осталась? Не сыну и детям его он Русь отдать хочет, но себе забрать, и с Речью Посполитой воедину слить, чтоб и не было на Руси Царства православного, а была одна власть польская.
Как прознали в Смоленске про свержение государево, так и вновь промеж смолян своя смута пошла, вновь возроптал народ — что раз на Москве будет Владислав, и присягу, государю данную, более не соблюдать возможно, то надобно ли долее держать оборону крепости? Есть такие, кто открыто стали говорить, мол, пора с Сигизмундом мир заключить да и открыть ему город.
Но ни воевода, ни стрельцы, ни служилые дворяне того не хотят. Почто без малого год стоим? Почто столько душ в Царство Небесное отправилось? Могил ныне в городе больше, чем на окрестных погостах. Велику нужду терпят все, ради одного лишь: чтоб не попустить врагов и супостатов на землю нашу, не покориться и не сдаться на милость их! Лучше смерть принять славную, чем жить в довольстве, душу бесчестием запятнав.
А что нет более на Руси государя и может главная беда случиться: воссядет на престол русский сын вражий, врагу наши уделы отдать готовый, так тем паче надобно биться, хотя б уже и не за присягу царю, но за Веру Православную и за Отечество наше, Господом хранимое!
Архиепископ Сергий, обмакнув перо в чернильницу, на минуту оторвался от своих записей, вслушавшись в царившую за окошком кельи тишину, и продолжил писать:
Молюсь ежедневно и ежечасно об укреплении духа нашего, а сам, грешный, помышляю: а можно ли такой дух велик еще крепче сделать?
Долгие годы жил я в сомнении, в чем ныне и каюсь. Думалось мне, будто все величие и слава наши, русские, в прошлом остались. Были у нас чудо-богатыри Святого благоверного князя Александра, был князь Дмитрий Донской, что гордость татарскую усмирил и врагу его место указал. Были иноки-воины Пересвет да Ослябя, смерти не убоявшиеся и силу Веры Православной явившие. Думал я, грешник великий, что ныне нет уж на Руси таких воинов и таких молитвенников, нет и духа того, что тогда над вражьими полчищами победу даровал. Думал, научились мы жить в удобстве да благополучии, злато полюбили более спасения души, развратились умными
Прости меня, Боже! Вижу, что ошибался я, неразумный! Вижу, что, как и прежде, едва приходит на землю русскую великая беда, и пробуждается сила наша и Вера неоскудевающая. И сколь бы ни лукавил враг рода человеческого, сколь бы ни искушал нас сомнением, но в нужный день встает богатырь русский во весь рост, даже коли прежде немощен на печи лежал. Встает, и страх вновь овладевает врагами нашими!
Град Смоленск сам ныне, будто инок Пересвет, [97] промеж двух ратей принимает бой и готов пасть, но одержать верх над врагами Святой Руси…
97
Александр Пересвет (неизв. — 1380) — русский монах-схимник, прославился своим поединком перед Куликовской битвой с непобедимым татарским богатырем-поединщиком Челубеем (настоящее имя Чоли-бей). Пересвет копьем сразил насмерть Челубея, сбросив его с коня наземь, но и сам был заколот встречным ударом. Однако Божьим промыслом он, мертвым, — удержался в седле на глазах татар и на коне возвратился к построенным русским войскам.
Владыка Сергий почувствовал, что его рука задрожала, ровная строка на листе бумаги слегка искривилась. Он отложил перо, посмотрел, размышляя, переписывать ли страницу, однако не стал. Не раз видел он монашеские рукописи, где строки кривились и дрожали, когда волнение, немощь, тяжелая болезнь или, быть может, рана заставляли руку писца ослабеть. Видел слегка расплывшиеся чернила в тех местах, куда невольно падала слеза, видел буроватые капли навсегда впитавшейся в бумагу или пергамен крови. Те, неведомые летописцы столь любимых им героических времен не пытались скрыть своей боли и слабости, отчего же он сейчас хотел это сделать?
Владыка присыпал написанное песком, дождался, пока просохнет, отряхнул лист и положил сверху высокой стопы. Вдруг явилась мысль, что будет с этими записями, если крепость все же падет? Надо подумать об этом и попытаться как-то сохранить их. Может, засадить кого-то из монахов за переписывание? Если будет список, можно надеяться, что хотя бы он уцелеет.
«О чем я думаю? — попрекнул себя архиепископ. — Не тщеславию ли поддаюсь? Что я хочу сберечь? Свои мысли, свой труд? Да чего он стоит? Все на краю гибели, а я тут о бумажках своих пекусь. Будто некому больше будет поведать людям будущим о подвиге града Смоленска? Уйми свою гордыню, раб Божий Сергий!»
Накануне этого дня владыка наблюдал, как после службы в Мономаховом соборе народ целиком заполнил площадь на Соборной горке.
Середину площади, как обычно и бывало в дни таких собраний, заняли стрельцы. Людей в алых и изумрудных кафтанах оказалось всего около сотни. Они ждали воеводу, и когда Шеин появился на паперти, встретили его вопросом:
— Скажи нам, боярин-воевода: как ныне в боях зваться промеж собою будем?
Михайло Борисович не удивился такому вопросу — он его ждал. До этого во время битв, когда все смешивалось в сече, и в пороховом дыму, среди пыли и копоти заваленных трупами подземелий, где не различить было ни лиц, ни одежды, где казалось — не увидать своих ли, чужих ли даже вблизи, защитники крепости кричали друг другу: «Царев!» Это слово, непонятное на слух иноземцам, означало для смолян верность присяге: они объявляли, что служат русскому государю, и так узнавали своих.
Как же теперь называть друг друга во время вражеского штурма, что крикнуть, дабы свой не ошибся и не принял тебя за чужого? «Царев» уже не крикнешь: нет более на Москве царя. А если будет, да не царь, а король? Если придет призванный предателями сынок Сигизмундов?
Всех мучила эта мысль: кому присягаем-то теперь? Вот и пришли стрельцы к своему воеводе, чтоб получить ответ. С тем же явились и все остальные смоляне, и тоже хотели услышать, во имя кого будет продолжаться сражение. Теперь, когда, считай, пала Москва, Смоленск оставался главной твердыней России, оплотом ее обороны и ее свободы.
Стоя на каменных ступенях храма в своих сверкающих доспехах, Михаил Шеин сверху осматривал людское море. Нет, не море уже — озеро. С первого взгляда все на одно лицо: исхудавшие, серые от голода и бессонных ночей, с глубоко запавшими глазами.
Михаил был похож на всех остальных — такое же посеревшее лицо с впалыми щеками, круги вокруг глаз, ставшие куда темнее после гибели Катерины. Фигура воеводы еще не утратила былой мощи — размах плеч и крепость торса мешали заметить, что и на нем повисла кольчуга, а пояс стянут так, что конец его заметно свисает. Но он выносил более, чем все, потому что еще и принимал на себя решения — за всех.