Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I

Андреев Вадим Леонович

«Левые» политические настроения и живой интерес к литературе советской России поставили Вадима Андреева вне эмигрантского литературного истэблишмента, но сделали его одной из центральных фигур молодого эмигрантского поколения. Неколебимая убежденность в исторической миссии России при неприятии всех форм политического экстремизма — правого ли, коммунистического ли толка — и верность идеалам либеральной предреволюционной интеллигенции сыграли в этом, по всей видимости, большее значение, чем литературные взгляды и выступления Вадима Андреева. Но тяготение к советской России имело под собой не столько политические, сколько художественные причины: ведь, за исключением Цветаевой, с которой сближается Андреев в Париже, поэты-современники, сильнее всего заворожившие его, — Пастернак, Ахматова, Мандельштам, Маяковский — оставались там, в метрополии. Вместе с тем, несмотря на глубокие идеологические разногласия, Андреев с большим уважением относился и к противоположному полюсу в эмигрантской поэзии, к Ходасевичу, Г. Иванову и Адамовичу. Через Бориса Поплавского, с которым он познакомился в Берлине, Андреев присоединился к парижскому Союзу молодых поэтов, до 1927 года еженедельно собиравшемуся в кафе Ля Боллэ, и был одним из самых активных участников этого

объединения.

Как и у других парижских русских поэтов его поколения, двадцатые годы в творчестве Андреева — самый яркий и плодотворный период, тогда как к середине тридцатых годов намечается явное увядание лирической энергии. В значительной степени это отражало состояние и русской поэзии в целом, и из старших эмигрантских поэтов ослабления художественной силы избежал разве только Георгий Иванов.

Участие в движении Сопротивления и сотрудничество с советскими военнослужащими в годы фашистской оккупации Франции [11] дали Андрееву ощущение новой России, а победа Красной Армии над Гитлером обострила в нем, как и во многих русских эмигрантах, стремление обрести советское гражданство. В условиях эйфории, наступившей вскоре после Победы и недолговременного сближения двух Россий — советской и зарубежной, Вадим Андреев был в числе тех, кто в 1946 году принял советское подданство, а в 1948 году пытался добиться разрешения вернуться на родину. Получив снова отказ от советских властей [12] , он переехал в Нью-Йорк, где нашел работу в ООН в качестве переводчика, а спустя десять лет переселился в Женеву. По сравнению с предвоенным периодом литературный круг его еще более сужается и атомизируется: в Нью-Йорке это Софья Прегель и Ирина Яссен с их издательскими антрепризами; в Париже самым близким другом семьи Андреевых остается Ремизов; в Женеве — Марк Слоним. Стихи Вадима Леонидовича появляются лишь в тех немногих эмигрантских изданиях, которые в те годы «холодной войны» воздерживались от антисоветских выступлений.

11

См. об этом автобиографический роман В. Андреева «Дикое поле», появившийся первоначально в ленинградском журнале Звезда, а затем вышедший отдельным изданием (Москва: Советский писатель, 1967) (между прочим, главному герою этого произведения Андреев дал фамилию — Осокин, под которой сам выступил перед войной в журнале «Русские Записки»), и книгу: В. Андреев, В. Сосинский, Л. Прокша, «Герои Олерона» (Минск: Беларусь, 1965).

12

В числе «преступлений» Бабеля, упомянутых в ходе следствия НКВД в 1939 году, была его встреча в Париже с «белоэмигрантом» В. Андреевым. Материалы дела Бабеля опубликованы в кн.: Vitali Chentalinski, «La parole ressuscite. Dans les archives litteraires du KGB» (Paris: Pierre Lafont. 1993).

Крутые перемены в советском обществе после смерти Сталина повлекли за собой и перемены в литературной судьбе Андреева. В 1957 году ему удалось осуществить заветную мечту — посетить родину и увидеть старые, дорогие с детства места [13] . Вслед за этим он совершил несколько поездок в Советский Союз. Ему выпала привилегия, которой не имели тогда другие писатели русской эмиграции: прозаические его произведения — мемуарно-автобиографические вещи, начиная с «Детства», появились в советских журналах и выходили отдельными книгами в советских издательствах. Возникала своеобразная ситуация «экстерриториальности», когда, не становясь советским писателем, продолжая жить на Западе и воздерживаясь от слияния с эмигрантской литературно-политической средой, Андреев получал доступ к широкой советской аудитории. Замечательно, что это привилегированное положение не связано было для писателя со сколь-либо существенными компромиссами с совестью. Процессы, происходившие в советской действительности в годы правления Хрущева («оттепель»), внушали ему оптимизм и веру в необратимость либерализации.

13

Вадим Андреев, Детство, стр. 262.

Исключительно сильное впечатление произвел на него прочитанный еще в рукописи рассказ Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Публикация его в конце 1962 года казалась чудом, неопровержимым свидетельством кардинальных перемен в советской стране. После того как в Москве в 1963 году вышло первое издание андреевского «Детства» и автор узнал об одобрительном отзыве Солженицына об этой книге, между ними состоялась встреча, организованная по инициативе Натальи Столяровой, старого друга Андреевых по Парижу, вернувшейся в тридцатые годы в Россию и проведшей много лет в заключении. В ходе этой беседы в конце ноября 1964 года Солженицын обратился к Вадиму Леонидовичу с просьбой вывезти за границу фотопленки с рукописей его не опубликованных в СССР произведений. Позднее, когда стало окончательно ясно, что процесс десталинизации был заторможен, материалы по просьбе автора были переданы в западные издательства. В.Л. Андреев и его семья стали посредниками в деле издания «В круге первом» и «Архипелага ГУЛаг», и действия их являются существенным звеном в развернувшейся в СССР борьбе за свободу слова [14] .

14

О деталях этой эпопеи рассказано в до сих пор не опубликованных мемуарах Вадима Андреева, хранящихся в Русском Архиве в Лидсе, и в мемуарах его дочери, Ольги Карлайль — см.: Olga Carlisle, «Solzhenitsyn and the Secret Circle» (New York: Holt, Rinehart and Winston: 1978); Olga Andreyev Carlisle, «Under a New Sky: A Reunion with Russia» (New York: Ticknor and Fields, 1993).

Предлагаемая книга впервые в относительно полном виде представляет поэтическое наследие Вадима Андреева суду читателя. Ныне, когда вклад эмигрантской и метропольной частей русской культуры и роль авангардистского и традиционалистского ее этапов подвергаются радикальной исторической

переоценке, сборник дает возможность в новом свете увидеть литературные отношения уходящего века.

Лазарь Флейшман

СВИНЦОВЫЙ ЧАС (Берлин, 1924)

БИКФОРДОВ ШНУР

«Присела ночь у опушки косматой…»

Присела ночь у опушки косматой. Чернее ночи острозубый тын. Это ветер за горбатою хатой Согнул приземистые кусты. Это рваный бруствер взрезал Землю осколком доски. Это смотрит бойничным прорезом Полусожженный скит. Это я и не я, это кто-то, Это слепой двойник — Взводный мертвого взвода Считает мертвые дни. А вверху только темный и тусклый Выжженный ночью пустырь. Лицевой перекошенный мускул И сухие, тугие кусты.

«Слова пушистые и легкие, как пряжа…»

Слова пушистые и легкие, как пряжа, Как протаявший снег на моей земле Разве выскажешь ими соленую тяжесть Нагих и голодных лет? Разве мои жестяные строки Лягут легким запястьем вкруг руки? Я помню только потолок высокий И злые утренние гудки. Я знаю только казарменные песни И махорочный дым голубой. Я помню, помню тугой и тесный По линейке вытянутый строй. Я умру в прогнившем окопе, Целуя трехгранный штык. Надо мною топи затопят Звездные, злые цветы.

«Тянет, как тянет ко дну…» [15]

Тянет, как тянет ко дну, К перерытой земле. Ущербный день прилег и пригнул Зацветающий хлеб. Точно высокая ступень, Насупившийся лес вдалеке. Согнувшаяся тень На дорожном песке. Не думать, что обойма остра, Забыть прошуршавший приказ. Переплетающиеся ветра За краем прищуренных глаз. А когда скажут: «в ружье» И щелкнет знакомый затвор — Не помнить, что вражеский бьет Пулемет в упор.

15

«Тянет, как тянет ко дну…» — Н, 1924, 9 марта (№ 58); MB.

«Я отступил под рваным натиском атак…»

Я отступил под рваным натиском атак Гуди и плачь, разорванный провод. Улиц надвигающаяся пустота, Полночь — голодное слово. Бетонный город на кресте рук — Разве выдержит грудь эту тяжесть. И стоит на голом ветру Как у гроба Господнего — стража. Но скоро фонарь-часовой Задохнется от дыма и гари. О боль разлившихся надо мной Нерукотворных пожарищ! Бейся, рук раздавленный крест, Как под асфальтом поле ржаное. Я полюбил в этой грузной игре Невероятные перебои.

«Сегодня ветром лес не чесан…» [16]

Сегодня ветром лес не чесан, Сегодня трава на суглинках желта. Под разбежавшимся откосом Гниет перевернутый танк. Взойду по ступеням остывшим Желтых дней в острог войны. Только ночь и тучи крышей, И чугунные сны. Ржавый визг — это ветер в решетке Запутался лохматой бородой. И прошелся веселой чечеткой Пулемет по стене жестяной. Бей же, бей — эти дни — недели, Эти ночи — пустые года. — Снег пулеметной метели, Скашивающий врага!

16

«Сегодня ветром лес не чесан…» — MB.