Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I

Андреев Вадим Леонович

«Камень — нем, а память камень…»

Камень — нем, а память камень, Немая глыба тяжелых строк. Всклокоченный дым и низкое пламя, Память! — неизлечимый ожог. Никогда не забыть. Никогда не высказать. Не поднять под тяжестью плеча. И только знать, что близко, близко Последний, непреодолимый час. А после смерти все вспомнить наново. А после смерти не болит плечо. И пусть над гробом звенит неустанно Веселой чечетки четкий чок.

«Недостроенных лет почерневшие стропила…»

Недостроенных

лет почерневшие стропила, Известка просыпанных дней. Облаков вздувшиеся жилы В фосфорическом гнилом огне. Дождь ослеп и бьется в испуге Кликушей о красный кирпич. Если б стянуть этот мир подпругой И дубленым ремнем скрепить! О как дышат бока от бега — Это не конь, это целый табун. После гололедицы тающим снегом Прижечь разодранную губу. Но топор туп и подковы сбиты. Опоенный конь. Недостроенный дом. И сердце мое под копытом, Как кровоподтек под бинтом.

«Рогожей прелою покрыта конура…» [22]

Рогожей прелою покрыта конура. Как шерсть дворняжки войлочные тучи. На мокрых сучьях косолапый страх Плетет плетень паучий. Я выползу на грязный двор. Мне мир покажется загнившей лужей. И ночь, взглянувшая в упор, Затянет тьмою горло туже. Запомнят уголья-зрачки Ржаной и ржавый месяц над собою. И кисть раздробленной руки Услышит сердца перебои. А к утру неуклюжий труп Вспугнет тревожные шаги прохожих. И будет биться на ветру Мой саван — прелая рогожа.

22

«Рогожей прелою покрыта конура…» — Н, 1924, 3 февраля (№ 28).

«Скученных туч нависшая скука…»

Скученных туч нависшая скука, Вылущенной тоски оскал. Не посох — клюка и сухие руки И содранная кожа у виска. Белый воск на лбу и бинт засален. Зачитанные дни от доски до доски. Не высушит весна солнцем сусальным С прошлого года неубранных скирд. Стужа и проголодавшийся омут. Тучный и тусклый навес туч. Я знаю, что сердца нету дома И что скука не спит на посту.

«Небо — захлестнутый капкан лучей…»

Небо — захлестнутый капкан лучей — Чертеж, вычерченный тушью. Бьется на отсвечивающей свече Оплывшее удушье. Отмеченный, чугунный час, Чугунных глаз запаянные ресницы, Покат косой тяжелого плеча И накипь губ — о, не молиться, О, не кричать — дым на земле. Чужой костер: там дым так легок, И зависть — мой зачерствелый хлеб Шершавая молитва Богу. А на руке выжженный след. Не зарубцевать память плетью, Не выбрить на выцветшей земле Слипшуюся шерсть тысячелетий.

«Мне кажется, что я прокаженный…»

Мне кажется, что я прокаженный — Предостерегающий желтый звон. По дороге выжженной и сожженной, Распугивая, иду давно. За холмом схоронился вечер. Ветра жадный вздох. Опустил сломанные плечи Высохший чертополох. Режет

дорожный щебень Острым краем струпья-ступни. Голое, желтое небо И пропыленные дни. Сердце, бейся, как посох о камень, И в каждом стучи гнойнике. Не поднять, даже руками, Опустившихся век.

«Сжимайся, от запоя бледный…»

Сжимайся, от запоя бледный Выцветший рот пурги. Время голодных обеден, Срок гнилых литургий! Оттепель, прель и голод, И вспотевший лед на реке. Разве сотрешь зеленым подолом Гной на отмороженной руке? Перегарный покой клячей Тянет в разбухшую гниль. Слов пересчитанная сдача И пересчитанные дни.

«Я простой и жадный огнепоклонник…»

Я простой и жадный огнепоклонник. Слова — обугленные пни. Сердце — неизданный сонник — Несуществующие огни. Огненное лето неповторимо: Угарны лампады лесов. Захлебнется рыжим дымом Солнечное колесо. И точно лохматая падаль Вверху — задыхающаяся глубь. Бросилась душной громадой Память в косматую мглу.

Земле («Сердце — неуч — все в том же классе…») [23]

Сердце — неуч — все в том же классе, Все те же волосы и те же падежи. Мне все равно весною не украсить Сухое слово — жить. О подожди — не выжечь вереск, Не выбелить белилом лен. На солнцепеке глаз заснувшим зверем Мне сторожить не тающий и жаркий лед, Прилег в проталине замшенный запах — На травы выступивший пот. Смотри, смотри, — там талый запад От этих глаз — слепой. Постой, не пой, не пой, не надо! Мне ладан дан не для земли. Здесь каждый лист от жажды жаден И жалость жалобней цветущих лип. О, как болит весенний просвет просек, Как просят губ над лесом облака! Опять, опять заносы сосен Сжимают хвоей желтый скат. Река поет и моет мели — Купели земляных недель. Метель лучей закружит и застелет Оттаявшей земли постель. В последний раз — не пой запоем И вспомни перебои дней: Пускай течет за полем поле Мой час свинцовый на свинцовом дне.

23

Земле — Н, 1924, 18 мая (№ 112): без названия.

ЧЕТ ИЛИ НЕЧЕТ

«Голод — тяжелая челюсть…»

Голод — тяжелая челюсть — Ты доисторический восторг. Слепые стихи, что бились и пелись, Точно незрячий взор. Сцепленных рук обрубленные сучья. Рукопожатье — скреп. Мне кажется, что все на земле в дремучей, В непередаваемой игре. Тело — косматый обрубок. Рваный, сшитый шрам. Разве поймут выщербленные губы, Что ты только сестра? Даже ресницы всклокочены любовью. Расплавленные глыбы глаз. Молчать и молчаньем славословить, Как водой изгиб весла.