Стихотворения и поэмы в 2-х томах. Т. II

Андреев Вадим Леонович

«С какою грациозностью девичьей…»

С какою грациозностью девичьей Плывет детеныш-осьминог, — Но он уже охотник и добытчик, И полон жизненных тревог. Недаром даже у конька морского На тонкой мордочке — тоска, Как будто скорбью бытия земного Наполнена душа зверька. В отлив ребенок ходит человечий, И сквозь журчание воды Он различает звук подводной речи, Он видит странные следы Струящейся и непонятной жизни, Всего, что плачет и поет… И если вдруг волна лазурью брызнет, Он не поверит в блеск ее. 1966

«Опирается

луч, отражаясь в снегу…» [28]

Опирается луч, отражаясь в снегу, И вершина горы поднимается выше. Притаились близ озера на берегу Небольших деревень черепичные крыши. Неуютно им здесь, в нарастающей мгле. Из глубоких морщин поднимается вечер, И в домах, навсегда прикрепленных к земле, Зажигаются окон трусливые свечи. День прошел, и уже наступает «вчера», И, как все, что минуло, становится тенью, — Но вершина горит, и большая гора Поднимается в небо последней ступенью, Великолепной опорой для шага туда, Где кончается власть нашей робкой природы, Где над красною кромкой закатного льда Не померкнут ночные лучистые своды. 1962

28

«Опирается луч, отражаясь в снегу…» — HP.

«Нет, дело не в том, что у каждой дороги…»

Нет, дело не в том, что у каждой дороги Бывает конец, что на круглой земле Чередуются радость с тоской и тревогой, Что посеянный гибнет от засухи хлеб: Все горе — в трусливой идее бессмертья, Поскольку бессмертья ты просишь себе. В этом грубом стремлении — жестокосердье, Непризнание жизни — и счастья и бед. Ты станешь бессмертным, а все, что ты любишь, Что трогал руками и трогал душой — И земля, и мученье, и милые губы, Все, что было вокруг и что стало тобой, — Истлеет, исчезнет, растает бесследно, И ты, в первобытной своей наготе, Только темную, первоначальную бедность Сохранишь — для кого и зачем? — в пустоте. 1966

Игольное ушко («С тревогой, радостью и нежностью…»)

С тревогой, радостью и нежностью Взгляни в глаза ребенка. Он Своею первобытной свежестью Еще как будто ослеплен. Еще совсем недавно видел он Мир перевернутым, таким, Что ни с какой земной обителью Тот мир не может быть сравним, Мир, где порхают только гласные, Где жадный ротик едока Хватает радостно и ласково Тугую ягодку соска, И где в его страну постельную, Туда, где жизнь его жива, Пушинками надколыбельными Слетают белые слова. Тот, кто запомнит эту музыку, Ушедшую далёко-далеко, Пройдет когда-нибудь сквозь узкое Стихов игольное ушко. 1966

Пастух («Когда последний облачный дракон…»)

Когда последний облачный дракон Поднялся с ложа, камни изголовья И северный, покрытый снегом склон Он оросил своей густою кровью. И выросли из снега и камней Малиновые перья, чешуею Покрылся красный снег, фонтан огней Взлетел изнемогающей струею. Драконье тело, скрытое в тени, Распалось и покрылось синей пылью, А в небе, как большие головни, Сгорели перепончатые крылья. Пастух стоял, на посох опершись, У ног его лежали две овчарки, И думал он о том, что вогнутая высь Красна, что солнце слишком ярко, Что завтра ветру быть и что пора В ущелье гнать усталую отару, Что

мало дров и у костра Едва до полночи достанет жару… 1966

Провансальский городок («Как будто светом выметена площадь…»)

Как будто светом выметена площадь И улицы пустого городка. Чуть слышно воду плоскую полощет Фонтана серебристая рука. Нет никого, но, может быть, недавно Одетый солнцем человек прошел Или пройдет… Вдали стоит Засохшего платана мертвый ствол. Ни тени, ни пятна. Над тротуаром Струится марева белесый пар. Приподнят над землей горячим паром, По небу катится дневной пожар. Как мумия под золотою маской, Лежит облитый солнцем горб холма, Вот в день такой, когда сгорают краски, Ван Гог сошел с ума. 1966

После бессонницы («После бессонницы трудно мне выйти на волю…»)

После бессонницы трудно мне выйти на волю: Я в подсознание дверь приоткрыл, и теперь Я не знаю, как справлюсь с привычною ролью, Как сумею закрыть приоткрытую дверь. Я не помню уже, что я видел и слышал Средь расплывчатых пятен ночной глухоты. …Допускаю, что дождь барабанил по крыше И вдали, в подворотне, визжали коты. Иногда, — но реальность отчетливых звуков И в глаза просочившаяся темнота Отстранялись, — и вновь безголовая кукла Разрывала фату, и взвивалась фата. Наплывала кругами зеленая краска, Растекалась пятном на полу, и опять Меня кто-то из сна на мгновенье вытаскивал, И, скрипнув, поспешно смолкала кровать. …………………………………………………. Я на плечи поднял светлеющий камень За открытым окном наступившего дня. Я неверное тело потрогал руками, Я не знаю, я есть — или нет меня. 1966

Филин («Уплотнившийся воздух широким крылом…»)

Уплотнившийся воздух широким крылом, Как веслом, загребая, испуганный филин Оторвался от дерева, и оперенное зло Налетело на фары автомобиля. Он мелькнул, ослепленный лучами, и вот Всем взъерошенным телом ударилась птица В ветровое стекло. Оборвался полет Перед глазами сверкнувшей зарницей. Тормоза, — но уже на разбитом стекле Расползлась паутина слепого удара… …Он лежал, распластавшись на черной земле, Увенчан пернатой тиарой. Как был он прекрасен, посол темноты, В последнем полете разбившийся насмерть! В глазницах, похожих на злые цветы, Сколько было тоски, одиночества, страсти!

ГРОЗА НАД МАШУКОМ (1–3) [29]

1. «Гроза над Машуком, и в черной катастрофе…»

Гроза над Машуком, и в черной катастрофе Столкнулись туч разорванные строфы, И молнии, полнеба светом озарив, Катились в грохоте внезапных рифм, Со всей природой связаны и слитны Кружились в воздухе осколки ритма, Но в мраке даже струи ливня не смогли Его, хотя б на миг, поднять с земли.

29

Гроза над Машуком (1–3) — HP.

2. «Мартынов опустил граненый, длинный…»

Мартынов опустил граненый, длинный, Как будто совестью набрякший пистолет. Прощенья нет, спасенья нет и нет: Живым не выйдет он из той долины, — И сколько лет потом, слепой мертвец, Он будет вспоминать тот исступленный ливень И рваных молний розовые бивни, И не его, а только свой конец!