Стихотворения и поэмы

Шершеневич Вадим Габриэлевич

Поэт

Я знал, что ты, да — и ты, несуразный, Такой же проклятый, как все и как я. Словно изболевшийся призрак заразный, По городу бродит скука моя. Мне больно! Но больно! Невольно Устали Мы оба! Твой взгляд как пулей пробитый висок! Чу! Смотри: красные зайцы прискакали На поляны моих перетоптанных щек!

Бог

(потягиваясь и мечтательно)

Выпустить отсюда, и шаг мой задвигаю Утрамбовывать ступней города и нивы, И, насквозь пропахший славянскою книгою, Побегу резвиться, как школьник счастливый. И, уставший слушать «тебе господину», Огромный вьюк тепла и мощи, Что солнце взложило

земле на спину, С восторгом подниму потащить я, тощий! И всех застрявших в слогах «оттого что», И всех заблудившихся в лесах «почему» Я обрадую, как в глухом захолустье почта, Потому, Что всё, как и прежде, пойму. Я всех научу сквозь замкнутые взоры безвольно Радоваться солнцу и улыбке детей, Потому что, ей-Богу, страдать довольно, Потому что чувствовать не стоит сильней! И будут Все и повсюду Покорно Работать, любиться и знать, что земля Только трамплин упругий и черный, Бросающий душу в иные поля. Что все здесь пройдет, как проходят минуты, Что лучший билет На тот свет — Изможденная плоть, Что страдальцев, печалью и мукой раздутых, Я, как флаги, сумею вверху приколоть!

Поэт

И своею улыбью, Как сладкою зыбью, Укачаешь тоску и подавишь вздох, И людям по жилам холодную, рыбью Кровь растечешь ты, назначенный Бог! Рассказать, что наше счастье великое Далеко, но что есть оно там, — пустяки! Я и сам бы сумел так, мечтая и хныкая, Отодвинуть на сутки зловещие хрусты руки. Я и сам, завернувшись в надежды, как в свитер верблюжий, Укачаясь зимою в молитвах в весну, Сколько раз вылезал из намыленной петли наружу, Сколько раз не вспугнул я курком тишину! Но если наш мир для нас был создан, Что за радость, что на небе лучше, чем здесь! Что ж? Поставить твой палец, чтоб звал между звезд он: Уставший! Голубчик! Ты на небо влезь! Ведь если не знаешь: к чему этот бренный, Купленный у вечности навырез арбуз, Если наш шар — это лишь у вселенной На спине бубновый туз, — К чему же тебя выпускать на волю? Зачем же тебя на просторы пролить? Ведь город, из поля воздвигнувший, полем Город не смеет обратно манить! Сиди, неудачный, в лачуге темной, Ты, вычеканенный на нас, как на металле монет, Ты такой же смешной и никчемный, Как я — последний поэт!!! Сиди же здесь, жуткий, тишиной Зачумленный, Глотай молитвы в раскрытую пасть, Покуда наш мир, тобой Пропыленный, Не посмеет тебя проклясть!

Стремительно выбегает из очень высокого, чорного с золотом, и бурно падает громыхающий, слетающий занавес.

Действие третье

Сразу запахло в воздухе листвой, заиграла музыка, и, как легкие облака, проплывает в сторону занавес, и… Поле как таковое. Самая убедительная весна. Медленно и нелепо проходит, в широкой шляпе, с галстуком широким бантом, прохожий юноша.

Юноша

Там, где лес спускается до воды, Чтоб напиться, и в воду кидает теней окурки, Как убедительны пронзительные доводы Изнемогающей небесной лазурки! И хочется солнцу кричать мне: Великий, дыши, Истоптавший огнями провалы в небесах, Где ночью планеты, как будто выкидыши, Неочертаны в наших зрачках! А грозе проорем: Небеса не мочи, Не струйся из туч в эту сочную ночь! Потому что корчиться в падучей немочи Этим молниям сверким невмочь! Потому что к небу обратиться нам не с чем, Потому что вылегли слова, от печали, как градом хлеб, И любовью, как пеною жизни, мы плещем В крутые берега безответных молеб!

И уходит, за прилеском исчезает, тает… А откуда-то, очень осторожно, в лакированных туфлях, прыгая, как заинька, с кочки на кочку, с комочка на камушек, пробирается между луж поэт. Подмок, городской, попрыгает, попрыгает да и плюхнется в воду и весьма неодобрительно отряхивается. Не нравится ему всё это, да что поделать. Прыгай, скачи, городской беглец. Допрыгаешься.

Поэт

Там огромную пашню мрака и крика Прозвякало сталью лунных лопат, И сердце весенне стучит мое дико, Словно топот любовных земных кавалькад. И в сетку широт и градусов схваченный Детский

мячик земли, вдруг наморщившей почву, как лоб, И напрасно, как будто мудрец раскоряченный, Жертву взоров на небо вознес телескоп! И над лунью пригородного мягкого кителя, И над блестящей шоссейной чешуйкой плотвы Тихо треплется в воздухе купол Спасителя, Как огромная папильотка жирной Москвы. За табуном дачек, где горбы верблюжьи Смешных и ненужных бугров, Где торчит тупое оружье Телеграфных присевших столбов, Там весна ощупывает голубыми ручьями, Страстнея и задыхаясь, тело земли, И зеленое «Христос Воскресе» листами Леса К небесам Возвели! И скоро в черной краюхе поля Червями зелень закопошится и взлягут Широкие уши лопухов, безволя, На красные глаза осовеющих ягод. И там, где небо разошлось во все стороны, В ночнеющем прорыве крутых облаков, Сумрак нескоро промашет полетами ворона, А луна ли вскопнет этот сумрак сохою клыков. И я — поэт — веснею плоско, Прорастая грибами растущих поэм, И в темном лесу мой отвечный тезка Песни сбивает в лиловеющий крем. Ну, что же?! Так значит: литься И литься, Истекая стихами, как светом луна, И с кем-нибудь подобно мне полюбиться, И нужно кавычками сцапать «она!». И вот у гроба! И, словно на лоб нули, Полезли глаза, в которых ржавеет карью боль. Когда все пути от странствий набухли и лопнули, Пусть и сердце течет, как моя водяная мозоль. Мир, раненный скукой моею навылет, Оскаля березовый просек во тьму, До конца, безнадежно и вычурно вылит В лохань этих букв вековых «почему».

Из-за дач выходит девушка. Развинченной походкой напоминает босоножку она. И руки как босоножки. Знает, что профиль у нее интереснее фаса, и все время держится в профиль ко всему. Взгляд ее расплывается в весеннем просторе, как чернила на промокательной бумаге. И, увидя поэта, делает большую кляксу. Большую черную кляксу.

Девушка

О чем грустнеете! Посмотрите: как в тосте Сталкиваются фужеры, эти ветки стучат! Поэтичную грусть на взвей-ветер бросьте, Улыбнитесь на пляску веселых звучат!

Поэт

В городе, богатом стуком и мучью, Где в улицах серьги фонарей висят, Где залив моря, точно грудь проститучья, Вываливается из корсета камнистых громад, И на этих грудях прыщами желтеет пена, А утесы жмут морскую ладонь, И витрины глотают пастью бессменной, Как в цирке факиры, рекламный огонь, Где город перебросил на ленте бульваров суму, Незримую даже и мне — поэту, Там видал я его, застывшего ни к чему, Считавшего минуты, как нищий монеты. Он привычным лицом улыбнулся мне, Сознался навыклым тоном в обидах, И вот я беспомощен и снова весне Отдаю свой мечтательный пламенный выдох!

Девушка

Посмотрите: у меня чуть-чуть незабудки, Я тоже весенюсь и любить прихожу! Растеряв на дорогах февральские шутки, Ни о чем не тужу. Ведь время такое, притягивающее, мокрое! Дни проходят небыстрым гуськом! И я, наполняясь похотью до-края, Не могу согреться календарным теплом. Ты поэт, а они всегда и повсюдно Говорили о любви, и вот, Когда мне от любви особенно трудно, Когда вся я раскрылась, как зарей небосвод, Я зову тебя. Не надо мне вовсе Того, что привык ты всем прошептать! Ты поэт и мужчина. Так иди же за мной, приготовься! Поцелуем маю откозырять!

Поэт

Ах, упасть на кровать, как кидаются в омут, И телами, Как птица крылами, Как в битве знамя, Затрясти и захлопать. А губы вскипят сургучом и застонут. И всю эту черную копоть Любви до бессилья раскутать. Пропотеть любовью, Как земля утренней росою, ни разу не спутать, Не позабыть, где изголовье!

Девушка

Да! Да! Между нами Поцелуи заогромнятся, Как белая пена между телами Соостровья! Я хочу! Я нескромница! Я бесстыжая! Но весна такая рыжая!