Стихотворения и поэмы

Шершеневич Вадим Габриэлевич

Шатко и валко проходит, ходит к выходу. Шаги стучат по заглушающим коврам, как сердце, говорящее, стучащее любимому вслед: Милый! Милый! Милый! Бельмами поблескивает за окном вьюга блоковская, мятельная, пурговая, снеговая да такая белая, белая, без конца. К отходящему из действия поэту подбегает прислуживающий мальчик и что-то лукавое спрашивает, затаенно предлагает, по-нехорошему. Поэт улыбко глядит на него. Посмотрел в присталь, в упор, быстро отвечает, кинул слово и в двери. Тут…

Плавно и медленно опускается занавес.

Действие второе

Тут поднимается занавес и…

Очень высоко. Немного полусумрачно. Пустовато как-то, ненаполненно. На стенках — черныя с золотом изображения. Чайныя розы свечек огоньком позыбливаются и подергиваются.

Воздух пахнет ладаном и славянизмами торжественными. В углу стоит Бог. Как только входит сюда поэт, Бог раскрывает руки, как часовые стрелки, когда без четверти три: ведь его представляют именно так.

Поэт

Здравствуй! Здравствуй, как Пьерро из гипса, Пробелевший в неудобной позе века и года! Я сегодня об мир коленкой ушибся И потому прихожу сюда. Я прошел сквозь черные вены шахты, С бедер реки прыгал в качели валов, Был там, где траур первой пахоты Грозил с рукава лугов. Когда пальцы молний тёрли небес переносицу И гроза вызернивалась громом арий, Я вносил высоту в широкополую многоголосицу, В самую июль я бросал краснощекий январий! Вместе с землею кашлял лавой И в века проходил, заглумясь и грубя! А ты здесь сидел, спокойственно величавый, Ибо знал, что земля не сбросит тебя. И сегодня — уставший бездельник труда, Рождающийся самоубийца и неслух, Грязный и мутный, как в окнах слюда, Выцветший, как плюш на креслах, — Прихожу К тебе и гляжу Спроста, Сквозь сумрак, дрожащий, как молье порханье; Скажи: из какого свистящего хлыста Свито твое сиянье?

Бог непроницаемо молчит, и только под сводами черного с золотом протянется, тянется вопрос поэта. Вот долетели звуки, звуки взлетели под самый купол, взвихрились, долетели, зазвучали, запели вверху и замерли, попадали обратно, замерли и умерли. Паузит. Только Бог с любопытством рассматривает, разглядывает, глядывает говорящего.

Поэт

Ну, чего раскорячил руки, как чучело, Ты, покрывший собою весь мир, словно мох; Это на тебя ведь вселенная навьючила Тюк своих вер, мой ленивенький Бог! И когда я, малая блоха вселенной, Одна из его поломанных на ухабах столетия спиц, Заполз посидеть в твой прозор сокровенный, Приплелся в успение твоих ресниц, — Ты должен сказать! Ну! Скажи и помилуй! Тебя ради прошу: глазищами не дави! Скажи мне, высокий! Скажи, весь милый, Слово, похожее на шаг последней любви!

Бог опускает руки и потирает их. Открывает, как двери страшного суда, губы, и большая пауза перед первым словом Бога распространяется в воздухе.

Бог

Вы сами поставили меня здесь нелепо, Так что руки свело и язык мой затек! Ведь это сиянье подобно крепу, Который на мой затылок возлег. Поставили сюда: гляди и стой! Ходят вблизи и жиреют крики. Это вы мне сказали: Бог с тобой! И без нас проживешь как-нибудь, великий. Выскоблив с мира, как будто ошибку В единственно правильной четкой строке, Воткнули одного, ободранной липкой, И поцелуи, как кляксы, налипли на правой руке.

С тоской улыбается, усмехается. Нервно походит, ходит. Вспоминает детство и родителей, должно быть. Детство, цветы, подвиги и отчизну свою случайную вспоминает. И похаживает нервно.

Бог

Я

так постарел, что недаром с жолтым яйцом Нынче сравнивают меня даже дети. Я в последний раз говорил с отцом Уже девятнадцать назад столетий! Пока зяб я в этой позолоте и просини, Не слыхав, как падали дни с календаря, Почти две тысячи раз жолтые слова осени Зима переводила на белый язык января. И пока я стоял здесь в хитонной рубашке, С неизменью улыбки, как седой истукан, Мне кричали: Проворней, могучий и тяжкий, Приготовь откровений нам новый капкан! Я просто-напросто не понимаю И не знаю, В сони Застывший: что на земле теперь? Я слышу только карк вороний, Взгромоздившийся чорным на окна и дверь.

Поэт

Всё вокруг — что было вчера и позже. Всё так же молитва копает небо, как крот. А когда луна натянет жолтые вожжи, Людская любовь, как тройка, несет. Всё так же обтачивается круглый день Добрыми ангелами в голубой лучезарне; Только из маленьких ребят-деревень Выросли города, непослушные парни. Только к морщинам тобой знаемых рек Люди прибавили каналов морщины, Всё так же на двух ногах человек, Только женщина плачет реже мужчины. Всё так же шелушится мохрами масс Земля орущая: зрелищ и хлеба! Только побольше у вселенских глаз Синяки испитого неба!

Бог

Замолчи!.. Затихни!.. Жди!.. Сюда бредут Походкой несмелой; Такою поступью идут Дожди В глухую осень, когда им самим надоело!

Поэт отходит, уходит в темь угла. Как сияние над ним, в угаре свеч и позолоты, поблескивает его выхоленный тщательный пробор и блесткие волосы. Замер одиноко. Выступает отовсюду тишина. Бог быстро принимает обычную позу, поправляет сиянье, обдергивает хитон, с зевотой, зеваючи, руки раскрывает. Входит какая-то старушка в косынке.

Старушка

Три дня занемог! Умрет, должно быть! А после останется восемь детей! Пожух и черней, Как будто копоть. Пожалей! Я сама изогнулась, как сгоретая свечка, Для не меня, для той, Послушай! Для той, Кто носит его колечко, Спаси моего Ванюшу! Припадала к карете великого в митре! Пусть снегом ноги матерей холодны, Рукавом широким ты слезы вытри На проплаканных полночью взорах жены!

Семенит к выходу. Высеменилась. Подыбленная тишина расползается в золото и чорное. Бог опять и снова сходится с поэтом посередине. Бог недоуменно как-то разводит руками и жалобливо, безопытно смотрит на поэта.

Бог

Ты слыхал? А я не понял ни слова! Не знаю, что значит горе жены и невест! Не успел я жениться, как меня сурово Вы послали на смерть, как шпиона неба и звезд. Ну, откуда я знаю ее Ванюшу? Ну, что я могу?! Посуди ты сам! Никого не просил. Мне землю и сушу В дар поднесли. И приходят: Слушай!.. Как от мороза, по моим усам Забелели саваны самоубийц и венчаний, И стал я складом счастий и горь, Дешевой распродажей всех желаний, Вытверженный миром, как скучная роль!