Стихотворения и поэмы

Шершеневич Вадим Габриэлевич

«Вы всё грустнеете…»

Вы всё грустнеете, Бормоча, что становитесь хуже, Что даже луже Взглянуть в глаза не смеете. А когда мимо Вас, сквозь литые литавры шума, Тэф-тэф прорывается, в своем животе стеклянном протаскивая Бифштекс в модном платье, гарнированный сплетнями, Вы, ласковая, Глазами несовершеннолетними Глядите, как тени пробуют улечься угрюмо Под скамейки, на чердаки, за заборы, Испуганные кивком лунного семафора. Не завидуйте легкому пару, Над улицей и над полем вздыбившемуся тайком! Не смотрите, как над зеленым глазом бульвара Брови тополей изогнулись торчком. Им скучно, варварски скучно, они при смерти, Как и пихты, впихнутые в воздух, измятый жарой. На подстаканнике зубов усмешкой высмейте Бескровную боль опухоли вечеровой. А здесь, где по земному земно, Где с губ проституток каплями золотого сургуча каплет злоба, — Всем любовникам известно давно, Что над поцелуями зыблется тление гроба. Вдоль тротуаров треплется скок-скок Прыткой улиткой

нелепо, свирепо Поток, Стекающий из потных бань, с задворков, с неба По слепым кишкам водостоков вбок. И все стремится обязательно вниз, Таща корки милосердия и щепы построек; Бухнет, пухнет, неловок и боек, Поток, забывший крыши и карниз. Не грустнейте, что становитесь хуже, Ввинчивайте улыбку в глаза лужи. Всякий поток, льющийся вдоль городских желобков, Над собой, как знамя, несет запах заразного барака; И должен по наклону в конце концов Непременно упасть в клоаку.

«С севера прыгнул ветер изогнувшейся кошкой…»

С севера прыгнул ветер изогнувшейся кошкой И пощекотал комнату усами сквозняка… Штопором памяти откупориваю понемножку Запыленные временем дни и века. Радостно, что блещет на торцовом жилете Цепочка трамвайного рельса, прободавшего мрак! Радостно знать, что не слышат дети, Как по шоссе времени дни рассыпают свой шаг! Пусть далеко, по жилам рек, углубив их, Грузы, как пища, проходят в желудок столиц; Пусть поезд, как пестрая гусеница, делая вывих, Объедает листья суеверий и небылиц. Знаю: мозг — морг и помнит, Что сжег он надежды, которые мог я сложить… Сегодня сумрак так ласково огромнит Острое значение хрупкого жить. Жизнь! Милая! Старушка! Владетельница покосов, Где коса смерти мелькает ночи и дни! Жизнь! Ты всюду расставила знаки вопросов, На которых вешаются друзья мои. Это ты изрыла на лице моем морщины, Как следы могил, где юность схоронена! Это тобой из седин мужчины Ткань савана сплетена! Но не страшны твои траурные монограммы, Смерть не может косою проволоку оборвать — Знаю, что я важная телеграмма, Которую мир должен грядущему передать!

Из раздела «В складках города»

«Сердце от грусти кашне обвертываю…»

Сердце от грусти кашне обвертываю, На душу надеваю скептическое пальто. В столице над улицей мертвою Бесстыдно кощунствуют авто. В хрипах трамваев, в моторном кашле, В торчащих вихрах небоскребных труб Пристально слышу, как секунды-монашки Отпевают огромный разложившийся труп. Шипит озлобленно каждый угол, Треск, визг, лязг во всех переходах; Захваченный пальцами электрических пугал, По городу тащится священный отдых. А вверху, как икрою кетовою, Звездами небо ровно намазано. Протоколы жизни расследывая. Смерть бормочет что-то бессвязно. В переулках шумящих мы бредим и бродим. Перебои мотора заливают площадь. Как по битому стеклу — душа по острым мелодиям Своего сочинения гуляет, тощая. Вспоминанья встают, как дрожжи; как дрожжи, Разрыхляют душу, сбившуюся в темпе. Судьба перочинным заржавленным ножиком Вырезает на сердце пошловатый штемпель. Улыбаюсь брюнеткам, блондинкам, шатенкам, Виртуожу негритянские фабулы. Увы! Остановиться не на ком Душа, которая насквозь ослабла! Жизнь загримирована фактическими бреднями, А впрочем, она и без грима вылитый фавн. Видали Вы, как фонарь на столбе повесился медленно, Обвернутый в электрический саван.

«Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга…»

Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга, Всверлите мне в сердце штопоры зрачков чопорных и густых, А я развешу мои слова, как рекламы, невероятно плоско На верткие столбы интонаций скабрезных и простых. Шлите в распечатанном рте поцелуи и бутерброды, Пусть зазывит вернисаж запыленных глаз, А я, хромой на канате, ударю канатом зевоты, Как на арене пони, Вас, Вас, Вас. Из Ваших поцелуев и из ласк протертых Я в полоску сошью себе огромный плащ И пойду кипятить в стоэтажных ретортах Перекиси страсти и докуренный плач. В оголенное небо всуну упреки, Зацепив их за тучи, и, сломанный сам, Переломаю моторам распухшие от водянки ноги. И пусть по тротуару проскачет трам. А город захрюкает из каменного стула. Мне бросит плевки газовых фонарей, И из подъездов заструятся на рельсы гула Двугорбые женщины и писки порочных детей. И я, заложивший междометия наглости и крики В ломбарде времени, в пылающей кладовой, Выстираю надежды и контуженные миги, Глядя, как город подстриг мой Миговой Вой.

«Дом на дом вскочил, и улица переулками смутилась…»

Дом на дом вскочил, и улица переулками смутилась По каналам привычек, вспенясь, забурлила вода, А маленькое небо сквозь белье облаков загорячилось Бормотливым дождем на пошатнувшиеся города. Мы перелистывали тротуары выпуклой походной, Выращивая тени в одну секунду, как факир… Сквернословил и плакал у стакана с водкой, Обнимая женщин, захмелевший мир. Он донес до трактира только лохмотья зевоты, Рельсами обмотал усталую боль головы; А если мои глаза — только два похабных анекдота, Так зачем так внимательно их слушаете вы? А из медных гильз моих взрывных стихов Коническая пуля усмешки выглядывает дико, И прыгают по городу брыкливые табуны домов, Оседлывая друг друга басовым криком.

«Руки хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый…»

Руки

хлесткого ветра протиснулись сквозь вечер мохнатый И измяли физиономию моря, пудрящегося у берегов; И кто-то удочку молний, блеснувшую электрическим скатом, Неловко запутал в корягах самых высоких домов. У небоскребов чмокали исступленные форточки, Из взрезанной мостовой выползали кишки труб, На набережной жерла пушек присели на корточки, Выплевывая карамелью ядра из толстых губ. Прибрежья раздули ноздри-пещеры, У земли разливалась желчь потоками лавы, И куда-то спешили запыхавшиеся дромадеры Горных хребтов громадной оравой. А когда у земли из головы выпадал человек, Как длинный волос, блестящим сальцем, — Земля укоризненно к небу устремляла Казбек, Словно грозя указательным пальцем.

1915

«Вежливый ветер схватил верткую талию пыли…»

Вежливый ветер схватил верткую талию пыли, В сумасшедшем галопе прыгая через бугры. У простуженной равнины на скошенном рыле Вздулся огромный флюс горы. Громоздкую фабрику года исцарапали. Люди перевязали се бинтами лесов, А на плеши вспотевшего неба проступили капли Маленьких звезденят, не обтертые платком облаков. Крылья мельниц воздух косили без пауз, В наморднике плотин бушевала река, И деревня от города бежала, как страус, Запрятавши голову в шерсть тростника. А город приближался длиннорукий, длинноусый, Смазывающий машины кровью и ругней, И высокие церкви гордились знаками плюса Между раненым небом и потертой землей.

Из раздела «Священный сор войны»

«Болота пасмурят туманами, и накидано сырости…»

Болота пасмурят туманами, и накидано сырости Щедрою ночью в раскрытые глотки озер… Исканавилось поле, и зобы окопов успели вырасти На обмотанных снежными шарфами горлах гор. И там, где зеленел, обеленный по пояс. Лес, прервавший ветровую гульбу, Мучительно крякали и хлопали, лопаясь, Стальные чемоданы, несущие судьбу. О, как много в маленькой пуле вмещается: Телеграмма, сиротство, тоска и нужда! Так в сухой Н2О формуле переливается Во всей своей текучи юркая вода! По-прежнему звонкала стлань коня под безжизненным, Коченеющим, безруким мертвецом; А горизонт оковал всех отчизненным Огромным и рыжим обручальным кольцом. И редели ряды, выеденные свинцовою молью, И пуговицы пушечных колес оторвались от передка. А лунные пятна казались затверделой мозолью, Что луна натерла об тучи и облака.

1915 Галиция

Сергею Третьякову

Что должно было быть — случилось просто. Красный прыщ событий на поэмах вскочил, И каждая строчка — колючий отросток Листья рифм обронил. Всё, что дорого было, — не дорого больше, Что истинно дорого — душа не увидит… Нам простые слова: «Павший на поле Польши» Сейчас дороже, чем цепкий эпитет. О, что наши строчки, когда нынче люди В серых строках, как буквы, вперед, сквозь овраг?! Когда пальмы разрывов из убеленных орудий В эти строках священных — восклицательный знак! Когда в пожарах хрустят города, как на пытке кости, А окна лопаются, как кожа домов, под снарядный гам, Когда мертвецы в полночь не гуляют на погосте Только потому, что им тесно там. Не могу я; нельзя. Кто в клетку сонета Замкнуть героический военный тон?! Ведь нельзя же огнистый хвост кометы Поймать в маленький телескоп! Конечно, смешно вам! Ведь сегодня в злобе Запыхалась Европа, через силу взбегая на верхний этаж… Но я знал безотчетного безумца, который в пылавшем небоскребе Спокойно оттачивал свой цветной карандаш. Я хочу быть искренним и только настоящим, Сумасшедшей откровенностью сумка души полна, Но я знаю, знаю моим земным и горящим, Что мои стихи вечнее, чем война. Вы видали на станции, в час вечерний, когда небеса так мелки, А у перрона курьерский пыхтит после второго звонка, Где-то сбоку суетится и бегает по стрелке Маневровый локомотив с лицом чудака. Для отбывающих в синих — непонятно упорство Этого скользящего по запасным путям. Но я спокоен: что бег экспресса стоверстный Рядом с пролетом телеграмм?!

1915

Лошадь как лошадь

Вам —

Отошедшей в Евангелье —

и за всё, за другое прости меня.

Третья книга лирики

Композиционное соподчинение

Чтоб не слышать волчьего воя возвещающих труб, Утомившись седеть в этих дебрях бесконечного мига, Разбивая рассудком хрупкие грезы скорлуп, Сколько раз в бессмертную смерть я прыгал! Но крепкие руки моих добрых стихов За фалды жизни меня хватали… и что же? И вновь на голгофу мучительных слов Уводили меня под смешки молодежи. И опять, как Христа измотавшийся взгляд, Мое сердце пытливое жаждет, икая. И у тачки событий, и рифмой звенят Капли крови, на камни из сердца стекая. Дорогая! Я не истин напевов хочу! Не стихов, Прозвучащих в веках слаще славы и лести! Только жизни! Беспечий! Густых зрачков! Да любви! И ее сумасшествий! Веселиться, скучать и грустить, как кругом Миллионы счастливых, набелсветных и многих! Удивляться всему, как мальчишка, впервой, увидавший тайком До колен приоткрытые женские ноги! И ребячески верить в расплату за сладкие язвы грехов, И не слышать пророчества в грохоте рвущейся крыши, И от чистого сердца на зов Чьих-то чужих стихов Закричать, словно Бульба: «Остап мой! Я слышу!»