Стихотворения и поэмы

Шершеневич Вадим Габриэлевич

Январь 1919

Динамизм темы

Вы прошли над моими гремящими шумами. Этой стаей веснушек, словно пчелы звеня. Для чего ж столько лет, неверная, думали: Любить иль нет меня! Подойдете и ближе. Я знаю. Прорежете Десна жизни моей, точно мудрости зуб. Знаю: жуть самых нежных нежитей Засмеется из красной трясины ваших топких губ. Сколько зим, занесенных моею тоскою. Моим шагом торопится опустелый час. Вот уж помню: извозчик. И сиренью морскою Запахло из раковин ваших глаз. Вся запела бурей, не каких великолепий! Прозвенев на весь город, с пальца скатилось кольцо. И сорвав с головы своей легкое кепи, Вы взмахнули им улице встречной в лицо. И двоясь, хохотали В пролетавших витринах, И роняли Из пригоршней глаз винограды зрачка. А лихач задыхался на распухнувших шинах, Торопя прямо в полночь своего рысака.

Октябрь 1917

Принцип

растекающегося звука

Тишина. И на крыше. А выше — Еще тише… Без цели… Граммофоном оскалены окна, как пасть волчья. А внизу, проститутками короновавши панели, Гогочет, хохочет прилив человеческой сволочи. — Легкий ветер сквозь ветви. Треск вереска твой верящий голос. Через вереск неся едкий яд, чад и жуть, Июньский день ко мне дополз, Впился мне солнцем прожалить грудь. Жир солнца по крыше, как по бутербродам Жидкое, жаркое масло, тек… И Москва нам казалась плохим переводом Каких-то Божьих тревожных строк. И когда приближалась ты сквозными глазами, И город вопил, отбегая к Кремлю, И биплан твоих губ над моими губами Очерчивал, перевернувшись, мертвую петлю, — Это медное небо было только над нами, И под ним было только наше люблю! Этим небом сдавлены, как тесным воротом, Мы молчали в удушьи, Всё глуше, Слабей… Как золотые черепахи, проползли над городом Песками дня купола церквей. И когда эти улицы зноем стихали И умолкли уйти в тишину и грустить, — В первый раз я поклялся моими стихами Себе за тебя отомстить.

Июнь 1918

«Если город раскаялся в шуме…»

С. Есенину

Если город раскаялся в шуме, Если страшно ему, что медь, Мы лягем подобно верблюдам в самуме Верблюжею грыжей реветь. Кто-то хвастался тихою частью И вытаскивал на удочке час, А земля была вся от счастья И счастье было от нас. И заря растекала слюни Над нотами шоссейных колей Груди женщин асфальта в июне Мягчей. И губы ребят дымились У проруби этих грудей И какая-то страшная милость Желтым маслом покрыла везде. Из кафэ выгоняли медведя, За луною носилась толпа. Вместо Федора звали Федей И улицы стали пай. Стали мерять не на саж'eни, А на вершки температуру в крови, По таблице простой умножений Исчисляли силу любви. И пока из какого-то чуда Не восстал завопить мертвец, Поэты ревели как словно верблюды От жестокой грыжи сердец.

Ноябрь 1918

Последнее слово обвиняемого

Не потому, что себя разменял я на сто пятачков, Иль что вместо души обхожусь только кашицей рубленой, — В сотый раз я пишу о цвете зрачков И о ласках мною возлюбленной. Воспевая Россию и народ, исхудавший в скелет, На лысину заслужил бы лавровые веники, Но разве заниматься логарифмами бед Дело такого, как я, священника? Говорят, что когда-то заезжий фигляр, Фокусник уличный, в церковь зайдя освещенную, Захотел словами жарче угля Помолиться, упав пред Мадонною. Но молитвам научен не был шутник, Он знал только фокусы, знал только арийки, И пред краюхой иконы поник И горячо стал кидать свои шарики. И этим проворством приученных рук, Которым смешил он в провинции девочек, Рассказал невозможную тысячу мук, Истерзавшую сердце у неуча. Точно так же и я… Мне до рези в желудке противно Писать, что кружится земля и пост, как комар. Нет, уж лучше пред вами шариком сердца наивно Будет молиться влюбленный фигляр.

Август 1918

Итак итог. Лирика (1922–1926)

Юлии Дижур

Июль и я

Травы в июле часто бывают опалены зноем: но как часто этот зной схож с леденящим холодом.

Сен-Поль-Ру

Последний Рим

Мороз в окно скребется, лая, Хрустит, как сломанный калач. Звенят над миром поцелуи, Звенят, как рифмы наших встреч. Была комета этим годом, Дубы дрожали, как ольха. Пришла любовь, за нею следом, Как шпоры, брызнули стихи. Куда б ни шел, но через долы Придешь к любви, как в Третий Рим. Лишь молния любви блеснула, Уже стихом грохочет гром. И я бетонный и машинный Весь из асфальтов и желез, Стою, как гимназист влюбленный, Не смея глаз поднять на вас. Всё громче сердца скок по будням, Как волки, губы в темноте. Я нынче верю только бредням! О разум! — Нам не по пути! Уж вижу, словно сквозь деревья, Сквозь дни — мой гроб, — последний Рим, И, коронованный любовью, Я солнце посвящаю вам.

4 ноября 1922

Воистину люблю

Как

мальчик, не видавший моря, За море принял тихий пруд, — Так я, лишь корчам тела веря, Любовью страсть назвать был рад. Мне всё роднее мертвь левкоев И пальцев догорает воск. Что в памяти? Склад поцелуев И тяжкий груз легчайших ласк. Уж не трещать мне долго песней, Не лаять на луну слезой! Пусть кровь из горла — розой красной На гроб моих отпетых дней. О, я ль не издевался солнцем, Смешавши бред и сон и явь, Как вдруг нечаянным румянцем Расхохоталась мне любовь. Весь изолгавшийся, безумный, Я вижу с трепетом вблизи Фамильный герб любви огромной — Твои холодные глаза. Что мне возможно? Ночью биться, Шаг командора услыхав? Иль, как щенку, скуля, уткнуться В холодной конуре стихов? Твоей походкой я считаю По циферблату шаг минут. На грудь твою я головою Вдруг никну, как на эшафот. Уж только смерть последним штилем Заменит буйство этих гроз. Ах, кровь вскипает алкоголем, Шампанским брызнувши из глаз. Мне даже кажется, что выси Сегодня ближе, вниз, к земле. Звучало мне: — Люблю воскресе! И я: — Воистину люблю. Друзья, продайте хлюп осенний, Треск вывесок, слез цап-царап, — Но радостью какою осиянно Твое благовещенье губ.

11 ноября 1922

Итак, итог

Бесцельно целый день жевать Ногами плитку тротуара, Блоху улыбки уловить Во встречном взоре кавалера. Следить мне, как ноябрь-паук В ветвях плетет тенета снега И знать, что полночью в кабак Дневная тыкнется дорога. Под крышным черепом — ой, ой! — Тоска бредет во всех квартирах, И знать, что у виска скорей, Чем через год, запахнет порох. Итак, итог: ходячий труп Со стихотворною вязанкой! Что ж смотришь, солнечный циклоп, Небесная голубозвонка! О солнце, кегельбанный шар! Владыка твой, нацелься в злобе И кегли дней моих в упор Вращающимся солнцем выбей. Но он не хочет выбивать, И понял я, как все, усталый: Не то что жить, а умереть И то так скучно и постыло!

22 ноября 1922

Что такое Италия?

Другим это странно: влюблен и грусть! Помнит о смерти, как о свиданьи! Я же знаю, что гробом беременна страсть, Что сам я двадцатого века виденье! Другим это ясно: влюблен — хохочи! Как на медведя, на грусть в дреколья! Как страус, уткнувшись любимой в плечо, Наивно мечтай об Италии. Что такое Италия? Поголубее небо Да немножко побольше любви. Мне ж объятья твои прохладнее гроба, А губы мои, как могильный червяк. Так просто выдавить слова, Как кровь из незасохшей раны. Землетрясенье в голове, Но мысли строже, чем икона. Землетрясенье в голове. И лавой льются ваши губы. Вам 20 лет, и этим вы правы, А мне всего один до гроба.

28 ноября 1922

Расход тоски

О пульс, мой кровяной набат! Не бей тревогу, стихни! Знаю, Как беден счастьем мой приход И как богат расход тоскою. О, если б жить, как все, как те, В венце паскудных скудных будней, И в жизненном меню найти Себе девчонку поприглядней. Быть в 30 лет отцом детей И славным полководцем сплетен И долгом, словно запятой, Тех отделять, кто неприятен. А в 40 лет друзьям болтать О высшей пользе воздержанья И мир спокойно возлюбить, Как по таблице умноженья! И встретить смерть под 50, Когда вся жизнь, как хата с краю. Как беден счастьем мой приход. И как богат расход тоскою. Мне завещал угрюмый рок Жизнь сделать половодьем ночи И знать, что Дант — мой ученик С его любовью к Беатриче!

8 декабря 1922

Московская Верона

Лежать сугроб. Сидеть заборы. Вскочить в огне твое окно. И пусть я лишь шарманщик старый, Шарманкой, сердце, пой во мне. Полночь молчать. Хрипеть минуты. Вдрызг пьяная тоска визжать. Ты будь мой только подвиг сотый, Который мне до звезд воспеть. Лишь вправься в медальон окошка И всё, что в сто пудов во мне, Что тяжело поднять букашке, Так незначительно слону. Ах, губы лишь края у раны; Их кличкой бережу твоей. Не мне ль московская Верона Была обещана тобой?! Зов об окно дробится пеной И снегом упадает вниз. Слеза, тянись вожжой соленой, Вожжой упущенной из глаз. Тобой пуст медальон окошка, Сугроб так низок до окна, И муравью поднять так тяжко, Что незначительно слону.