Стихотворения и поэмы

Шершеневич Вадим Габриэлевич

Май 1918

Принцип академизма

Ты, грустящий на небе и кидающий блага нам крошками, Говоря: — Вот вам хлеб ваш насущный даю! И под этою лаской мы ластимся кошками И достойно мурлычем молитву свою. На весы шатких звезд, коченевший в холодном жилище, Ты швырнул мое сердце, и сердце упало, звеня. О, уставший Господь мой, грустящий и нищий, Как завистливо смотришь ты с небес на меня! Весь ваш род проклят роком навек и незримо, И твой сын без любви и без ласк был рожден. Сын влюбился лишь раз, но с Марией любимой Эшафотом распятий был тогда разлучен. Да! Я знаю, что жалки, малы и никчемны Вереницы архангелов, чудеса, фимиам, Рядом с полночью страсти, когда дико и томно Припадаешь к ответно встающим грудям! Ты, проживший без женской любви и без страсти! Ты, не никший на бедрах женщин нагих! Ты бы отдал все неба, все чуда, все власти За объятья любой из любовниц моих! Но смирись, одинокий в холодном жилище, И не плачь по ночам, убеленный тоской, Не завидуй, Господь, мне, грустящий и нищий, Но во царстве любовниц себя упокой!

Декабрь 1917

Лирическая конструкция

С.

Есенину

Все, кто в люльке Челпанова мысль свою вынянчил! Кто на бочку земли сумел обручи рельс набить, За расстегнутым воротом нынче Волосатую завтру увидь! Где раньше леса, как зеленые ботики, Надевала весна и айда — Там глотки печей в дымной зевоте Прямо в небо суют города. И прогресс стрижен бобриком требований Рукою, где вздуты жилы железнодорожного узла, Докуривши махорку деревни, Последний окурок села. Телескопами счистивши тайну звездной перхоти, Вожжи солнечных лучей машиной схватив, В силомере подъемника электричеством кверху Внук мой гонит, как черточку, лифт. Сумрак кажет трамваи, как огня кукиши, Хлопают жалюзи магазинов, как ресницы в сто пуд. Мечет вновь дискобол науки Граммофонные диски в толпу. На пальцах проспектов построек заусеницы, Сжата пальцами плотин, как женская глотка, вода, И объедают листву суеверий, как гусеницы, Извиваясь суставами вагонов, поезда. Церковь бьется правым клиросом Под напором фабричных гудков. Никакому хирургу не вырезать Аппендицит стихов. Подобрана так или иначе Каждой истине — сотня ключей. Но гонококк соловьиный не вылечен В лунной и мутной моче. Сгорбилась земля еще пуще Под асфальтом до самых плеч, Но поэта, занозу грядущего, Из мякоти не извлечь. Вместо сердца — с огромной плешиной, С глазами холодными, как вода на дне, Издеваюсь, как молот бешеный Над раскаленным железом дней. Я сам в Осанне великолепного жара, Для обеденных столов ломая гробы, Трублю сиреной строчек, шофер земного шара И Джек-потрошитель судьбы. И вдруг, металлический, как машинные яйца. Смиряюсь, как собака под плеткой тубо — Когда дачник, язык мой, шляется По алее березовых твоих зубов. Мир может быть жестче, чем гранит еще, Но и сквозь пробьется крапива строк вновь, А из сердца поэта не вытащить Глупую любовь.

Июль 1919

Принцип растекающейся темы

А. Мариенгофу

В департаментах весен, под напором входящих И выходящих тучек без №№, На каски пожарных блестящие Толпа куполов. В департаментах весен, где, повторяя обычай Исконный, в комнате зеленых ветвей. Делопроизводитель весенних притчей Строчит языком соловей. И строчки высыхают в сумерках, словно Под клякспапиром моя строка. И не в том ли закат весь, что прямо в бескровный Полумрак распахнулось тоска? В департаментах мая, где воробьев богаделки Вымаливают крупу листвы у весны, Этот сумрак колышет легче елочки мелкой В департаментах весен глыбный профиль стены. А по улицам скачут… И по жилам гогочут. Как пролетки промчались в крови… А по улицам бродят, по панелям топочут Опричниной любви. Вместо песьих голов развеваются лица, Много тысяч неузнанных лиц… Вместо песьих голов обагрятся ресницы, Перелесок растущих ресниц. В департаментах весен, о, друзья, уследите ль Эти дни всевозможных мастей. Настрочит соловей, делопроизводитель Вам о новом налоге страстей. Заблудился вконец я. И вот обрываю Заусеницы глаз — эти слезы; и вот В департаменте весен, в канцелярии мая, Как опричник с метлою у Арбатских ворот Проскакала любовь. Нищий стоптанный высох И уткнулся седым зипуном в голыши, В департаментах весен — палисадники лысых, А на Дантовых клумбах, как всегда, ни души! Я — кондуктор событий, я — кондуктор без крылий, Грешен ли, что вожатый сломал наш вагон?! Эти весны — не те… Я не пас между лилий, Как когда-то писал про меня Соломон.

Август 1918

Дуатематизм плюс улыбнуться

Мне только двадцать четыре! Двадцать четыре всего! В этом году, наверно, случилось два мая! Я ничего, Я ничего Не понимаю. И вот смеюсь. Я просто глуп. Но ваша легкая улыбка Блеснула в волнах влажных губ, Вчера. В 12. Словно рыбка. И были вы совсем не та. На ту ни капли не похожи. Звенеть качелям пьяной дрожи! Когда сбывается мечта, Уж не мечта она. А что же? И не надо думать, что когда-нибудь трубы зазвучат, Возглашая страшный суд И крича о мученьях, И злые пантеры к нам прибегут, Чтоб дикий свой взгляд Спрятать от страха в девических нежных коленях. Пересохнут моря, где налетами белые глыбы, И медузы всплывут На поверхность последнего дня, И с глазами вытаращенными удивленные рыбы Станут судорожно глотать воздух, полный огня. Мудрец, проститутки, поэты, собаки В горы побегут, А горы войдут В города, И все заверещат, ибо узрит всякий. Как у Бога бела борода. Но ведь это не скоро. В пепелящемся мире Рвется сердце, как скачет по скалам от пули коза. Мне двадцать четыре, Только 24. А у вас такие глаза. — Какие Такие? Разве зло гляжу, Дима, я? — Нет. Золотые, Любимые. Хотите смеяться со мною, беспутником, Сумевшим весну из под снега украсть? Вы будьте мохнатым лешим, а я буду путником, Желающим к лешему в гости попасть. Только смотрите: будьте лешим хорошим. Настоящим, Шалящим! Как хорошо, что нынче два мая, Я ничего не понимаю!

Октябрь 1917

Принцип блока с тумбой

Одному повелели: за конторкою цифрами звякай! Другому: иконописно величай зарю! А

мне присудили: Быть простою собакой И собачьим нюхом набили Ноздрю Хорошо б еще дали борзой мне ляжки, Я гонял бы коричневых лис по лесам, А то так трудно быть грязной дворняжкой, Что делать эдаким псам?! Привыкший к огрызкам, а не к мясу и булкам, Посетитель помоек и обжора костей, Хвост трубою задравши, бегу переулком, Унюхивая шаг единственной моей. Вот так ее чуять, сквозь гул бы, сквозь шум бы! И бежать! Рысцою бежать! Но видно судьба мне: у каждой тумбы Остановиться на миг, чтобы ногу поднять. И знаю по запаху тумбы пропревшей, Что много таких же дворняжных собак Уже пробегло здесь, совсем очумевши, Ища на панели немыслимый шаг!

Июнь 1918

Лирический динамизм

Звонко кричу галеркою голоса ваше имя, Повторяю его Партером баса моего. Вот ладоням вашим губами моими Присосусь, пока сердце не навзничь мертво. Вам извидя и радый, как с необитаемого острова, Заметящий пароходного дыма струю, Вам хотел я так много, но глыбою хлеба черствого Принес лишь любовь людскую Большую Мою. Вы примите ее и стекляшками слез во взгляде Вызвоните дни бурые, как пережженный антрацит. Вам любовь, — как наивный ребенок любимому дяде Свою сломанную игрушку дарит. И внимательный дядя знает, что это Самое дорогое ребенок дал. Чем же он виноват, что большего Нету, Что для большего Он еще мал?! Это вашим ладоням несу мои детские вещи: Человечью поломанную любовь и поэтику тишь. И сердце плачет и надеждою блещет, Как после ливня железо крыш.

Март 1918

Рассказ про глаз Люси Кусиковой

Аквариум глаза. Зрачок рыбешкой золотой. На белом Эльбрусе глетчерная круть. На небосклон белков зрачок луною Стосвечной лампочкой ввернуть. Огромный снегом занесенный площадь И пешеход зрачка весь набекрень и ниц. В лохани глаз белье полощет Бархаты щек подместь бы щеткою ресниц. Маки зрачка на бельмах волн качайся! Мол носа расшибет прибой высоких щек! Два гл'aза пара темных вальса Синдетиконом томности склеен зрачок. Раскрылся портсигар сквозь вширь ресницы Где две упругих незажженных папирос, Глаза стаканы молока. В них распуститься Зрачку как сахару под ураган волос. Глаз'a страницей белой, где две кляксы Иль паровоз в поля белков орет, Зрачки блестят, начищенные ваксой Зрачки вокзал в веселое вперед.

Март 1919

Однотемное разветвление

Знаю. Да. Это жизнь ваша, словно январская стужа, Вас промерзла на улицах снегом крутящихся дней. Вы ко мне ворвались, отирая замерзшие уши, И присели к камину души, розовевшей теплынью своей. И любовь мою залпом, как чашку горячего чая, От которой всклублялись мои поцелуи, как пар, Словно чашку горячего чая, Выпили, не замечая, Что угаром рыдал золотой самовар. Обожглись и согрелись, Ваши щеки победам Зазвенели восточною первой зарей. Вы согрелись. Готовы болтать вы со мной! Так послушайте: мне этот холод неведом, Но порой, Я расплавлен духотой, Духотой. И тогда, прогрустневший и тихозаботный, И в Евангелье женских ресниц увлеком. Из звенящего тела, как из чашки, пью чай мой холодный, Неторопливо, глоток за глотком. Этот чай утоляющий, будто нежное слово, Этот чай цвета ваших кудрей он, и в нем Узкой струйкою сахара — сладость былого, И, как запах духов ваших, грезящий ром.

Декабрь 1917

Принцип импрессионизма

В обвязанной веревкой переулков столице, В столице, Покрытой серой оберткой снегов, Копошатся ночные лица Черным храпом карет и шагов. На страницах Улиц, переплетенных в каменные зданья Как названье, Золотели буквы окна, Вы тихо расслышали смешное рыданье Мутной души, просветлевшей до дна. …Не верила ни словам, ни метроному сердца, Этой скомканной белке, отданной колесу!.. — Не верится?! В хрупкой раковине женщины всего шума радости не унесу! Конечно, нелепо, что песчаные отмели Вашей души истормошил ураган, Который нечаянно Случайно Подняли Заморозки чужих и северных стран. Июльская женщина, одетая январкой! На лице монограммой глаза блестят. Пусть подъезд нам будет триумфальной аркой, А звоном колоколов зазвеневший взгляд! В темноте колибри папиросы, После января перед июлем нужна вера в май! Бессильно свисло острие вопроса… Прощай, Удалившаяся.

Февраль 1915

Принцип пересекающихся образов

Это я набросал вам тысячи Слов нежных, как пушистые ковры на тахтах, И жду пока сумрак высечет Ваш силуэт на этих коврах. Я жду. Ждет и мрак. Мне смеется. Это я. Только я. И лишь Мое сердце бьется, Юлит и бьется, В мышеловке ребер красная мышь. Ах, из пены каких-то звонков и материй, В засевающих волнах лифта невдруг, Чу! взлетели в сквозняк распахнуться двери, Надушить вашим смехом порог и вокруг. Это я протянул к вам руки большие, Мои длинные руки вперед И вперед, Как вековые Веки Вия, Как копье Свое Дон-Кихот. Вы качнулись и волосы ржавые двинуться Не сумели, застыв, измедузив анфас. Пусть другим это пробило только одиннадцать, Для меня командором шагает двенадцатый час. Разве берег и буря? Уж не слышу ли гром я? Не косою ли молний скошена ночь? Подкатываются волны, как к горлу комья, Нагибается профиль меня изнемочь. Это с бедер купальщиц или с окон стекает? И что это? Дождь? Иль вода? А сквозь мех Этой тьмы две строки ваших губ выступают, И рифмой коварной картавый ваш смех. Этот смех, как духи слишком пряные, льется, Он с тахты. Из-за штор. От ковров. И из ниш. А сердце бьется, Юлит и бьется, В мышеловке ребер умирает мышь.