Стихотворения, не вошедшие в сборники
Шрифт:
Всё так черно, черней китайской туши…
И вы здесь не один. Все это души?»
Качаясь на волне, тот помолчал,
Потом, не без усилия, сказал:
«Не так вопросы ставятся у нас.
Да, впрочем, понимаю: в первый раз
Вы здесь, во тьме, на нашем берегу.
Отвечу, как умею и могу.
Но видите: мне страшно стало вдруг…
Сказали вы земное слово „друг“…
А если я и вам
Как на земле друзьям я лгал? Боюсь,
Опять к себе земному возвращусь…»
— «Не бойтесь,— живо возразил пришлец.—
Я правду чувствую, и, наконец,
Зачем вы будете бесцельно лгать?
Вопросов я не буду предлагать,
Они, я вижу, были неудачны.
Но ваши своды так черны и мрачны,
И сразу я не мог сообразить,
Что лучше вы расскажете мне сами,
Что знаете, и что такое с вами».
Лишь о себе могу я говорить,
Одну свою историю я знаю.
А о других моих соседях, тех,
Кого порою мельком я встречаю,
Хоть и не знаю, но подозреваю,
Что разные истории у всех.
О нашем месте вы меня спросили.
Иль вам о нем вверху не говорили?
Земное имя вспомнить был я рад.
Но имя здешнее его — Безмерность.
И в здешнем большая, пожалуй, верность,
Чем в простеньком словечке — ад.
Вы захотели знать еще: зачем
Сижу я здесь во тьме. Не то! Не то!
Спросите лучше иначе: за что.
Тогда я дам вам правильный ответ.
А на «зачем» у нас ответа нет.
А что я делаю? Я жду. Чего?
Жду Времени. Вы спросите: какого?
Да просто Времени. И вот, его
Все нет еще. Должно быть, не готово.
Иль, вероятно, не готов и я.
Вот, наконец, история моя.
Я все скажу. Не поскучайте только.
В Безмерности нет времени. И сколько
Из вашего у нас займет она —
Не мне судить. Лишь знаю, что длинна.
Ведь я и там, еще на вашем свете,
Испытывал и волн приливы эти,
И тьму. Я знал, они — предупрежденье,
Но, не желая думать,— забывал,
Сам для себя готовя, за обман,
Качанье волн, и черный океан,
И всё, что видите, и даже ту
Неизъяснимую вам тошноту,
Которую я тоже знал когда-то…
За что теперь я здесь — понять умейте,
Но все поняв — жалеть меня не смейте!
Ведь это — справедливая расплата
За жизнь мою и за ее растраты…
Вот первое «за что». Уж из него
И тянется другое ниткой длинной.
Всё — следствия единственной
И если общей не понять картины,
То можно не понять и ничего.
Я здесь — а в этом главное и дело —
За искажение Любви и тела.
Его не я создал. Но мне оно
На время было некое дано.
Зачем? И знать я это не желал.
Оно мое! И я воображал,
Что ежели сочту его своим,
То как хочу — распоряжаюсь им.
А вышло вот что: очень скоро тело
Меня себе поработить сумело.
Оно влекло меня, куда хотело,
Его желанье сделалось моим,
И шел я, покоренный, вслед за ним.
Но было в сердце хитрой тайной сжато —
Как раз вот это,— для меня,— когда-то.
И только здесь, где страшно и темно,
Уж распрямляется слегка оно.
Меня к одним таким же, как и я,
Влекла покорность собственному телу.
И говорил я, что душа моя
Довольна, рада своему уделу.
А так как те, кто влек меня, обычно
Бывали чем-нибудь меня да ниже,
По уровню тому или другому,
То с равными мне стало непривычно,
И как-то скучно. Те ж, напротив, ближе
Всё делались. Ведь если вам знакомы
Дела подобные, где в общем счете
Всё сводится к одной лишь только плоти,—
И чувства вы мои тогда поймете:
Я находил приятнее того,
С кем говорить не надо ничего.
Я не судил, однако, и других,
Иль с мягкостью. Причину ж несуждений
Я видел в добродетелях моих —
И лгал. Я даже не жалел о них,
Здесь убедился я, что, без сомненья,
Я просто-напросто не видел их,
В том равнодушьи вечно пребывая
И невниманьи к ним, почти до края,
Что пустоту вкруг смертного рождая,
Его толкают, не спеша, в провал.
Слова святые есть. Я это знал,
И всё же их беспечно оскорблял.
За похотью бежал я собачонкой,
Ее Любовью тотчас называя,
И повторял себе, не уставая,
Что ведь в Любви — все только чистота.
Так значит, рассуждал я очень тонко,
И каждая «любовь» моя чиста,
Как нежное дыхание ребенка.
Иль слово «друг». Святое, но его
Я также постоянно унижал,
Не думая. И кто ж достоин стал
На языке моем такого слова?
Им звал сообщника очередного,
Готового совсем не к тем услугам,
Каких обычно ждем мы от того,
Кто нам действительно бывает другом.