Стихотворения, не вошедшие в сборники
Шрифт:
Я знаю, — приблизительно, конечно,—
Какой вы можете мне дать ответ.
Соседу моему — с каким укором,
И как жестоко, — вы сказали „нет“.
Но я другой. Так будьте же сердечней,
Не убивайте вашим приговором,
Я сам к себе достаточно суров,
И тяжек здешний каменный покров.
Здесь сидя молча, и один, во мгле,
Значение проступков на земле
Я, может быть, преувеличил сам…
Зачем же нужно делать это — вам?
Подумайте:
Перенесу ль последнюю потерю —
Последнюю надежду — на прощенье?
А это все единой цепи звенья…»
Дант слушал океанца, стиснув губы,
Потом сказал ему, немножко грубо:
«Мой милый друг, напрасны просьбы эти.
Еще не лгал я никому на свете.
Ужель вам первому, в аду, солгу?
Коль не желаешь слушать — так не слушай,
Закрой свои всеслышащие уши,
Но правды не сказать я не могу.
Ведь ты еще не понял ничего!
Ты слово повторяешь: „Я обидел
Того иль тех, но зло я ненавидел…“
Ты обижал — а знаешь ли, Кого?
И слова понимаешь ли значенье?
Нет, цепь твоя цела, все целы звенья…
Когда кого-нибудь мы обижаем,
На свете мы страданье умножаем,
И тем еще страдание Того,
Кто до сих пор страдает — за тебя.
Когда обиженный ребенок плачет,
Ты знаешь ли, скажи, что это значит?
Его обидел ты — и для себя.
А ты Иного обижал — тем паче.
Подумай сам: могу ли не сказать я,
Как это всё,— твой холод и проклятья,—
На души неповинные легло?
Иль ты не ведал, как им тяжело?
Нет, не сурово это искупленье
Твоих неисчислимых преступлений,
Оставивших зловещие следы
На душах многих… Да и на твоей.
Еще не понял ты своей беды:
Черна вода, а все же и под ней
Не угасает твой огонь не жгущий,—
Ожесточающий сердца живущих.
Ты не дошел до своего предела,
Тебе осталось здесь немало дела,
Ты — с лаской вспоминаешь о себе;
О прошлой жизни, о своей борьбе
Ты говорил почти что с умиленьем…
И тут же все мечтаешь о прощеньи.
Не верю, чтоб душа твоя посмела
Отречься, отойти от всех надежд,—
Последних человеческих одежд,—
А ведь должна! Ее прямое дело —
Всего совлечься, до пылинки снять,
И быть готовой вечно умирать.
А к жалости напрасно не зови:
В тебе самом ее немало было,
Не жалости одной, но и любви.
Но на земле, такой тебе постылой,
Кого ты истинно жалел — любя?
Вся жизнь твоя — лишь самолюбованье,
Вся жизнь твоя — великое страданье,
Но не твое страданье,
Тут, Данта не дослушав, собеседник,
Вскочив на кучу, бросился стремглав
Во встречную, высокую волну,
И с криками: «Неправ! Да, я неправ!»—
Тотчас же погрузился в глубину.
Дант проворчал: «Ну что за привередник!
Не вынырнет ли он? Я подожду.
Нехорошо же, если так уйду».
Тот вынырнул, крича свое: «Неправ!
Не надо мне прощения! Клянусь,
К себе я прежнему не возвращусь!
Прощений не хочу, боюсь, боюсь!»
А Данте рад. Ведь сердце-то не камень.
Заслышав искренность какую-то и пламень
В далеком голосе, он крикнул вслед:
«He бойся! Он простит! Он всё прощает!»
Прислушался: что ж он? Ответа нет.
Волна вернулась: нет его в волне.
Опять прислушался: не отвечает.
Еще волна — лишь пена на гребне.
«Остался, очевидно, в глубине,—
Дант бормотал. — Я слишком резок был,
Меня как будто он же заразил,
И принялся и я за обличенье…
Ну нет, благодарю, мое почтенье!
Пожалуй, первый-то куда похуже,
Чем этот… Был же с тем я мил?..
Какая тьма, однако… Да и лужи.
Тут самому себе не будешь рад.
Да, поживи-ка в эдакой стране!»
Опять волна. Он отступил назад
И прислонился к каменной стене,
Напрасно в темноту вперяя взор…
Сердился на себя за разговор.
III ТЕНЬ
Всей этой тьмой, подземными жильцами,
Дант понял наконец, что утомлен.
«Достаточно поговорил я с вами!»—
Сказал себе он, направляясь вон.
Но выход-то из подземелья — где же?
Где узенькая щелочка в камнях,
В какую он тогда пролез? Всё те же
Кругом и волны с дымом на гребнях,
И та же мгла, не гуще и не реже.
Но сердцу Данте незнаком был страх.
И он немедленно пустился в путь,
То вплавь, а то по черноте шагая:
«Найдется эта щель когда-нибудь!
Не эта щелка — будет и другая!»
Не находилась, впрочем, никакая.
Лишь ноги вязнут в кучах черноты,
Да молнии В глазах от темноты.
Вдруг что-то запищало у него
Под правою ногою. «На кого
Я наступил?— И Данте рассердился. —