Стихотворения о любви

Асадов Эдуард Аркадьевич

Те, кто любовь придумают порой — Живут непрочно, словно на вокзале. А мы любви совсем не выбирали, Любовь сама нас выбрала с тобой. И все же, если честно говорить, То общих черт у нас не так и много. Ведь все они, как говорят, от бога! И ты попробуй их соединить! Ну как тут склеишь: вспыльчивость и твердость? Застенчивость — с уверенной душой? Покорность чьим-то мнениям и гордость? Любовь к вещам — со скромной простотой? Чтобы с субботой слился понедельник, А летний зной — с январским холодком, Наверно, нужен сказочный волшебник Иль птица с огнедышащим пером! Но все твердят: «Волшебники на свете Бывают только в сказках иногда. Ну, а в реальной жизни — никогда! Ведь мы давным-давно уже не дети!» А мы с тобой об эти разговоры, Ей-богу, даже и не спотыкаемся. Мы слушаем и тихо улыбаемся, И не вступаем ни в какие споры. Что ж, мы и впрямь давно уже не дети, У всех свои дела, и быт, и труд, И все же есть волшебник на планете, Он с нами рядом два тысячелетья. Любовь! — Вот так волшебника зовут! А если так, то чудо получается: И там, где песней вспыхнула весна, Все то, что было порознь, сочетается, Различное — легко соединяется, Несовместимость — попросту смешна! Что нам с тобою разница в духовности И споры: «Почему и для чего?» Различия во вкусах или возрасте, Все чепуха, и больше ничего! Да, пусть любой маршрут предназначается, И чувство в каждом разное кипит. Но вот пришел волшебник, и сплавляются Два сердца вдруг в единый монолит! И пусть любые трудности встречаются И бьют порой бураны вновь и вновь, Буквально все проблемы разрешаются, Когда в сердцах есть главное: ЛЮБОВЬ!

24 декабря 1999 г. Москва

Цветочный роман

Как-то раз на веселом апрельском рассвете, Пряча в сердце стесненье и светлый пыл, Он принес ей подснежников нежный букетик И за это признательность заслужил. А потом под стозвонное птичье пенье, Вскинув в мае, как стяг, голубой рассвет, Он принес ей громадный букет сирени, И она улыбнулась ему в ответ. А в июне, сквозь грохот веселых гроз, То смущенно, то радостно-окрыленно Он вручил ей букет из пунцовых роз, И она улыбнулась почти влюбленно. А в июльскую пору цветов и злаков, Когда душу пьянил соловьиный бред, Он принес ей букет из гвоздик и маков, И она покраснела как маков цвет… Август — жатва эмоций для всех влюбленных, Все,

что есть — получай! Не робей, не жди! И, увидев горячий костер пионов, Она, всхлипнув, прижала букет к груди! В сентябре уже сыплются листья с кленов, Только чувства все радостней, как на грех! И, под праздник симфонии астр влюбленных, Она тихо сказала: «Ты лучше всех!» Вот и осень. И негде уже согреться… Голый сад отвечает холодным эхом… И тогда он вручил ей навеки сердце! И она засмеялась счастливым смехом… И сказала взволнованно и сердечно: «Знай, я буду тебя до конца любить! И у нас будет счастье с тобою вечно! Но цветы все равно продолжай дарить…»

6 декабря 1999 г. Москва

Девушка и лесовик

(Сказка-шутка)

На старой осине в глуши лесной Жил леший, глазастый и волосатый. Для лешего был он еще молодой — Лет триста, не больше. Совсем незлой, Задумчивый, тихий и неженатый. Однажды у Черных болот, в лощине, Увидел он девушку над ручьем — Красивую, с полной грибной корзиной И в ярком платьице городском. Видать, заблудилась. Стоит и плачет. И леший вдруг словно затосковал… Ну как ее выручить? Вот задача! Он спрыгнул с сучка и, уже не прячась, Склонился пред девушкой и сказал: — Не плачь! Ты меня красотой смутила. Ты — радость! И я тебе помогу! — Девушка вздрогнула, отскочила, Но вслушалась в речи и вдруг решила: «Ладно. Успею еще! Убегу!» А тот протянул ей в косматых лапах Букет из фиалок и хризантем. И так был прекрасен их свежий запах, Что страх у девчонки пропал совсем… Свиданья у девушки в жизни были. Но если по-честному говорить, То, в общем, ей редко цветы дарили И радостей мало преподносили, Больше надеялись получить. А леший промолвил: — Таких обаятельных Глаз я нигде еще не встречал! — И дальше, смутив уже окончательно, Тихо ей руку поцеловал. Из мха и соломки он сплел ей шляпу. Был ласков, приветливо улыбался. И хоть и не руки имел, а лапы, Но даже «облапить» и не пытался. Донес ей грибы, через лес провожая, В трудных местах впереди идя, Каждую веточку отгибая, Каждую ямочку обходя. Прощаясь у вырубки обгоревшей, Он грустно потупился, пряча вздох. А та вдруг подумала: «Леший, леший, А вроде, пожалуй, не так и плох!» И, пряча смущенье в букет, красавица Вдруг тихо промолвила на ходу: — Мне лес этот, знаете, очень нравится, Наверно, я завтра опять приду! Мужчины, встревожьтесь! Ну кто ж не знает, Что женщина, с нежной своей душой, Сто тысяч грехов нам простит порой, Простит, может, даже ночной разбой! Но вот невнимания не прощает… Вернемся же к рыцарству в добрый час И к ласке, которую мы забыли, Чтоб милые наши порой от нас Не начали бегать к нечистой силе!

1973

Трусиха

Шар луны под звездным абажуром Озарял уснувший городок. Шли, смеясь, по набережной хмурой Парень со спортивною фигурой И девчонка — хрупкий стебелек. Видно, распалясь от разговора, Парень между прочим рассказал, Как однажды в бурю ради спора Он морской залив переплывал. Как боролся с дьявольским теченьем, Как швыряла молнии гроза. И она смотрела с восхищеньем В смелые горячие глаза… А потом, вздохнув, сказала тихо: — Я бы там от страха умерла. Знаешь, я ужасная трусиха, Ни за что б в грозу не поплыла! Парень улыбнулся снисходительно, Притянул девчонку не спеша И сказал: — Ты просто восхитительна, Ах ты, воробьиная душа! Подбородок пальцем ей приподнял И поцеловал. Качался мост, Ветер пел… И для нее сегодня Мир был сплошь из музыки и звезд! Так в ночи по набережной хмурой Шли вдвоем сквозь спящий городок Парень со спортивною фигурой И девчонка — хрупкий стебелек. А когда, пройдя полоску света, В тень акаций дремлющих вошли, Два плечистых темных силуэта Выросли вдруг как из-под земли. Первый хрипло буркнул: — Стоп, цыпленки! Путь закрыт, и никаких гвоздей! Кольца, серьги, часики, деньжонки — Все, что есть, на бочку, и живей! А второй, пуская дым в усы, Наблюдал, как, от волненья бурый, Парень со спортивною фигурой Стал, спеша, отстегивать часы. И, довольный, видимо, успехом, Рыжеусый хмыкнул: — Эй, коза! Что надулась?! — и берет со смехом Натянул девчонке на глаза. Дальше было все, как взрыв гранаты: Девушка беретик сорвала И словами: — Мразь! Фашист проклятый! — Как огнем, детину обожгла. — Наглостью пугаешь? Врешь, подонок! Ты же враг! Ты жизнь людскую пьешь! — Голос рвется, яростен и звонок: — Нож в кармане? Мне плевать на нож! За убийство «стенка» ожидает. Ну а коль от раны упаду, То запомни: выживу, узнаю! Где б ты ни был — все равно найду! И глаза в глаза взглянула твердо. Тот смешался: — Ладно… Тише, гром… — А второй промямлил: — Ну их к черту! — И фигуры скрылись за углом. Лунный диск, на млечную дорогу Выбравшись, шагал наискосок И смотрел задумчиво и строго Сверху вниз на спящий городок. Где без слов по набережной хмурой Шли, чуть слышно гравием шурша, Парень со спортивною фигурой И девчонка — «слабая натура», «Трус» и «воробьиная душа».

1963

* * *

Кто знает: где концы и где начала? И по каким путям еще пройду? Вот пожил в мире, кажется, немало, Но до сих пор еще чего-то жду… 8 января 2000 года Красновидово

Родине

(Лирический монолог)

Как жаль мне, что гордые наши слова «Держава», «Родина» и «Отчизна» Порою затерты, звенят едва В простом словаре повседневной жизни. Я этой болтливостью не грешил. Шагая по жизни путем солдата, Я просто с рожденья тебя любил Застенчиво, тихо и очень свято. Какой ты была для меня всегда? Наверное, в разное время разной. Да, именно разною, как когда, Но вечно моей и всегда прекрасной! В каких-нибудь пять босоногих лет Мир — это улочка, мяч футбольный, Сабля, да синий змей треугольный, Да голубь, вспарывающий рассвет. И если б тогда у меня примерно Спросили: какой представляю я Родину? Я бы сказал, наверно: — Она такая, как мама моя! А после я видел тебя иною, В свисте метельных уральских дней, Тоненькой, строгой, с большой косою — Первой учительницей моей. Жизнь открывалась почти как в сказке, Где с каждой минутой иная ширь, Когда я шел за твоей указкой Все выше и дальше в громадный мир! Случись, рассержу я тебя порою — Ты, пожурив, улыбнешься вдруг И скажешь, мой чуб потрепав рукою: — Ну ладно. Давай выправляйся, друг! А помнишь встречу в краю таежном, Когда, заблудившись, почти без сил, Я сел на старый сухой валежник И обреченно глаза прикрыл? Сочувственно кедры вокруг шумели, Стрекозы судачили с мошкарой: — Отстал от ребячьей грибной артели… Жалко… Совсем еще молодой! И тут, будто с суриковской картины, Светясь от собственной красоты, Шагнула ты, чуть отведя кусты, С корзинкою, алою от малины. Взглянула и все уже поняла: — Ты городской?.. Ну дак что ж, бывает… У нас и свои-то, глядишь, плутают. Пойдем-ка! — и руку мне подала. И, сев на разъезде в гремящий поезд, Хмельной от хлеба и молока, Я долго видел издалека Тебя, стоящей в заре по пояс… Кто ты, пришедшая мне помочь? Мне и теперь разобраться сложно: Была ты и впрямь лесникова дочь Или «хозяйка» лесов таежных? А впрочем, в каком бы я ни был краю И как бы ни жил и сейчас, и прежде, Я всюду, я сразу тебя узнаю — Голос твой, руки, улыбку твою, В какой ни явилась бы ты одежде! Помню тебя и совсем иной. В дымное время, в лихие грозы, Когда завыли над головой Чужие черные бомбовозы! О, как же был горестен и суров Твой образ, высоким гневом объятый, Когда ты смотрела на нас с плакатов С винтовкой и флагом в дыму боев! И, встав против самого злого зла, Я шел, ощущая двойную силу: Отвагу, которую ты дала, И веру, которую ты вселила. А помнишь, как встретились мы с тобой, Солдатской матерью, чуть усталой, Холодным вечером подо Мгой, Где в поле солому ты скирдовала. Смуглая, в желтой сухой пыли, Ты, распрямившись, на миг застыла, Затем поклонилась до самой земли И тихо наш поезд перекрестила… О, сколько же, сколько ты мне потом Встречалась в селах и городищах — Вдовой, угощавшей ржаным ломтем, Крестьянкой, застывшей над пепелищем… Я голос твой слышал средь всех тревог, В затишье и в самом разгаре боя. И что бы я вынес? И что бы смог? Когда бы не ты за моей спиною! А в час, когда, вскинут столбом огня, Упал я на грани весны и лета, Ты сразу пришла. Ты нашла меня. Даже в бреду я почуял это… И тут, у гибели на краю, Ты тихо шинелью меня укрыла И на колени к себе положила Голову раненую мою. Давно это было или вчера? Как звали тебя: Антонида? Алла? Имени нету. Оно пропало. Помню лишь — плакала медсестра. Сидела, плакала и бинтовала… Но слезы не слабость. Когда гроза Летит над землей в орудийном гуле. Отчизна, любая твоя слеза Врагу отольется штыком и пулей! Но вот свершилось! Пропели горны! И вновь сверкнула голубизна, И улыбнулась ты в мир просторный, А возле ног твоих птицей черной Лежала замершая война! Так и стояла ты: в гуле маршей, В цветах после бед и дорог крутых, Под взглядом всех наций рукоплескавших — Мать двадцати миллионов павших В объятьях двухсот миллионов живых! Мчатся года, как стремнина быстрая… Родина! Трепетный гром соловья! Росистая, солнечная, смолистая, От вьюг и берез белоснежно чистая, Счастье мое и любовь моя! Ступив мальчуганом на твой порог, Я верил, искал, наступал, сражался. Прости, если сделал не все, что мог, Прости, если в чем-нибудь ошибался! Возможно, что, вечно душой горя И никогда не живя бесстрастно, Кого-то когда-то обидел зря, — А где-то кого-то простил напрасно. Но пред тобой никогда, нигде, — И это, поверь, не пустая фраза! — Ни в споре, ни в радости, ни в беде Не погрешил, не схитрил ни разу! Пусть редко стихи о тебе пишу И не трублю о тебе в газете — Я каждым дыханьем тебе служу И каждой строкою тебе служу, Иначе зачем бы и жил на свете! И если ты спросишь меня сердечно, Взглянув на прожитые года: — Был ты несчастлив? — отвечу: — Да! — Знал ли ты счастье? — скажу: — Конечно! А коли спросишь меня сурово: — Ответь мне: а беды, что ты сносил, Ради меня пережил бы снова? — Да! — я скажу тебе. — Пережил! — Да! — я отвечу. — Ведь если взять Ради тебя даже злей напасти, Без тени рисовки могу сказать: Это одно уже будет счастьем! Когда же ты скажешь мне в третий раз: — Ответь без всякого колебанья: Какую просьбу или желанье Хотел бы ты высказать в смертный час? И я отвечу: — В грядущей мгле Скажи поколеньям иного века: Пусть никогда человек в человека Ни разу не выстрелит на земле! Прошу: словно в пору мальчишьих лет, Коснись меня доброй своей рукою. Нет, нет, я не плачу… Ну что ты, нет… Просто я счастлив, что я с тобою… Еще передай, разговор итожа, Тем, кто потом в эту жизнь придут, Пусть так они тебя берегут, Как я. Даже лучше, чем я, быть может. Пускай, по-своему жизнь кроя, Верят тебе они непреложно. И вот последняя просьба моя: Пускай они любят тебя, как я, А больше любить уже невозможно!

Если любовь уходит!

Если любовь уходит, какое найти решенье? Можно прибегнуть к доводам, спорить и убеждать, Можно пойти на просьбы и даже на униженья, Можно грозить расплатой, пробуя запугать. Можно вспомнить былое, каждую светлую малость, И,

с дрожью твердя, как горько в разлуке пройдут года, Поколебать на время, может быть, вызвать жалость И удержать на время. На время — не навсегда. А можно, страха и боли даже не выдав взглядом, Сказать: — Я люблю. Подумай. Радости не ломай. — И если ответит отказом, не дрогнув, принять как надо, Окна и двери — настежь: — Я не держу. Прощай! Конечно, ужасно трудно, мучась, держаться твердо. И все-таки, чтобы себя же не презирать потом, Если любовь уходит — хоть вой, но останься гордым. Живи и будь человеком, а не ползи ужом!

«Свободная любовь»

Слова и улыбки ее, как птицы, Привыкли, чирикая беззаботно, При встречах кокетничать и кружиться, Незримо на плечи парней садиться И сколько, и где, и когда угодно! Нарядно, но с вызовом разодета. А ласки раздаривать не считая Ей проще, чем, скажем, сложить газету, Вынуть из сумочки сигарету Иль хлопнуть коктейль коньяка с токаем. Мораль только злит ее: — Души куцые! Пещерные люди! Сказать смешно. Даешь сексуальную революцию, А ханжество — к дьяволу за окно! Ох, диво вы дивное, чудо вы чудное! Ужель вам и впрямь не понять вовек, Что «секс-революция» ваша шумная Как раз ведь и есть тот «пещерный век». Когда, ни души, ни ума не трогая, В подкорке и импульсах тех людей Царила одна только зоология На уровне кошек или моржей. Но человечество вырастало, Ведь те, кто мечтают, всегда правы. И вот большинству уже стало мало Того, что довольно таким, как вы. И люди узнали, согреты новью, Какой бы инстинкт ни взыграл в крови, О том, что один поцелуй с любовью Дороже, чем тысяча без любви! И вы поспешили-то, в общем, зря Шуметь про «сверхновые отношения». Всегда на земле при всех поколениях Были и лужицы и моря. Были везде и когда угодно И глупые куры и соловьи. Кошачья вон страсть и теперь «свободна», Но есть в ней хоть что-нибудь от любви?! Кто вас оциничивал — я не знаю. И все же я трону одну струну: Неужто вам нравится, дорогая, Вот так, по-копеечному порхая, Быть вроде закуски порой к вину? С чего вы так — с глупости или холода? На вечер игрушка, живой «сюрприз», Ведь спрос на вас, только пока вы молоды, А дальше, поверьте, как с горки вниз! Конечно, смешно только вас винить. Но кто и на что вас принудить может? Ведь в том, что позволить иль запретить, Последнее слово за вами все же. Любовь не минутный хмельной угар. Эх, если бы вам да всерьез влюбиться! Ведь это такой высочайший дар, Такой красоты и огней пожар, Какой пошляку и во сне не снится. Рванитесь же с гневом от всякой мрази, Твердя себе с верою вновь и вновь, Что только одна, но зато любовь Дороже, чем тысяча жалких связей!

1978

Жены фараонов

(Шутка)

История с печалью говорит О том, как умирали фараоны, Как вместе с ними в сумрак пирамид Живыми замуровывались жены. О, как жена, наверно, берегла При жизни мужа от любой напасти! Дарила бездну всякого тепла И днем, и ночью окружала счастьем. Не ела первой (муж пускай поест), Весь век ему понравиться старалась, Предупреждала всякий малый жест И раз по двести за день улыбалась. Бальзам втирала, чтобы не хворал, Поддакивала, ласками дарила. А чтоб затеять спор или скандал — Ей даже и на ум не приходило! А хворь случись — любых врачей добудет, Любой настой. Костьми готова лечь. Она ведь точно знала все, что будет, Коль не сумеет мужа уберечь… Да, были нравы — просто дрожь по коже. Но как не улыбнуться по-мужски: Пусть фараоны — варвары, а все же Уж не такие были дураки! Ведь если к нам вернуться бы могли Каким-то чудом эти вот законы — С какой тогда бы страстью берегли И как бы нас любили наши жены!

Баллада о ненависти и любви

I

Метель ревет, как седой исполин, Вторые сутки не утихая, Ревет как пятьсот самолетных турбин, И нет ей, проклятой, конца и края! Пляшет огромным белым костром, Глушит моторы и гасит фары. В замяти снежной аэродром, Служебные здания и ангары. В прокуренной комнате тусклый свет, Вторые сутки не спит радист, Он ловит, он слушает треск и свист, Все ждут напряженно: жив или нет? Радист кивает: — Пока еще да, Но боль ему не дает распрямиться. А он еще шутит: мол, вот беда — Левая плоскость моя никуда! Скорее всего, перелом ключицы… Где-то буран, ни огня, ни звезды Над местом аварии самолета. Лишь снег заметает обломков следы Да замерзающего пилота. Ищут тракторы день и ночь, Да только впустую. До слез обидно. Разве найти тут, разве помочь — Руки в полуметре от фар не видно? А он понимает, а он и не ждет, Лежа в ложбинке, что станет гробом. Трактор, если даже придет, То все равно в двух шагах пройдет И не заметит его под сугробом. Сейчас любая зазря операция. И все-таки жизнь покуда слышна. Слышна, ведь его портативная рация Чудом каким-то, но спасена. Встать бы, но боль обжигает бок, Теплой крови полон сапог, Она, остывая, смерзается в лед. Снег набивается в нос и рот. Что перебито? Понять нельзя, Но только не двинуться, не шагнуть! Вот и окончен, видать, твой путь! А где-то сынишка, жена, друзья… Где-то комната, свет, тепло… Не надо об этом! В глазах темнеет… Снегом, наверно, на метр замело, Тело сонливо деревенеет… А в шлемофоне звучат слова: — Алло! Ты слышишь? Держись, дружище! Тупо кружится голова… — Алло! Мужайся! Тебя разыщут!.. Мужайся? Да что он, пацан или трус?! В каких ведь бывал переделках грозных. — Спасибо… Вас понял… Пока держусь! А про себя добавляет: «Боюсь, Что будет все, кажется, слишком поздно…» Совсем чугунная голова. Кончаются в рации батареи. Их хватит еще на час или два. Как бревна руки… спина немеет… — Алло! — это, кажется, генерал. — Держитесь, родной, вас найдут, откопают. Странно: слова звенят, как кристалл, Бьются, стучат, как в броню металл, А в мозг остывший почти не влетают… Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле, Как мало, наверное, необходимо: Замерзнув вконец, оказаться в тепле, Где доброе слово да чай на столе, Спирта глоток да затяжка дыма… Опять в шлемофоне шуршит тишина. Потом сквозь метельное завыванье: — Алло! Здесь в рубке твоя жена! Сейчас ты услышишь ее. Вниманье! С минуту гуденье тугой волны, Какие-то шорохи, трески, писки, И вдруг далекий голос жены, До боли знакомый, до жути близкий! — Не знаю, что делать и что сказать. Милый, ты сам ведь отлично знаешь, Что, если даже совсем замерзаешь, Надо выдержать, устоять! Хорошая, светлая, дорогая! Ну как объяснить ей в конце концов, Что он не нарочно же здесь погибает, Что боль даже слабо вздохнуть мешает И правде надо смотреть в лицо. — Послушай! Синоптики дали ответ: Буран окончится через сутки. Продержишься? Да? — К сожаленью, нет… — Как нет? Да ты не в своем рассудке! Увы, все глуше звучат слова. Развязка, вот она, — как ни тяжко, Живет еще только одна голова, А тело — остывшая деревяшка. А голос кричит: — Ты слышишь, ты слышишь?! Держись! Часов через пять рассвет. Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?! Ну есть ли хоть шанс? — К сожалению, нет… Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет. Как трудно последний привет послать! И вдруг: — Раз так, я должна сказать! Голос резкий, нельзя узнать. Странно. Что это может значить? — Поверь, мне горько тебе говорить. Еще вчера я б от страха скрыла. Но раз ты сказал, что тебе не дожить, То лучше, чтоб после себя не корить, Сказать тебе коротко все, что было. Знай же, что я дрянная жена И стою любого худого слова. Я вот уже год, как тебе неверна, И вот уже год, как люблю другого! О, как я страдала, встречая пламя Твоих горячих восточных глаз. — Он молча слушал ее рассказ. Слушал, может, в последний раз, Сухую былинку зажав зубами. — Вот так целый год я лгала, скрывала, Но это от страха, а не со зла. — Скажи мне имя!.. Она помолчала, Потом, как ударив, имя сказала, Лучшего друга его назвала! Затем добавила торопливо: — Мы улетаем на днях на юг. Здесь трудно нам было бы жить счастливо. Быть может, все это не так красиво, Но он не совсем уж бесчестный друг. Он просто не смел бы, не мог, как и я, Выдержать, встретясь с твоими глазами. За сына не бойся. Он едет с нами. Теперь все заново: жизнь и семья. Прости, не ко времени эти слова. Но больше не будет иного времени. — Он слушает молча. Горит голова… И словно бы молот стучит по темени… — Как жаль, что тебе ничем не поможешь! Судьба перепутала все пути. Прощай! Не сердись и прости, если можешь! За подлость и радость мою прости! Полгода прошло или полчаса? Наверно, кончились батареи. Все дальше, все тише шумы… голоса… Лишь сердце стучит все сильней и сильнее! Оно грохочет и бьет в виски! Оно полыхает огнем и ядом. Оно разрывается на куски! Что больше в нем: ярости или тоски? Взвешивать поздно, да и не надо! Обида волной заливает кровь. Перед глазами сплошной туман. Где дружба на свете и где любовь? Их нету! И ветер, как эхо, вновь: Их нету! Все подлость и все обман! Ему в снегу суждено подыхать, Как псу, коченея под стоны вьюги, Чтоб два предателя там, на юге, Со смехом бутылку открыв на досуге, Могли поминки по нем справлять?! Они совсем затиранят мальца И будут усердствовать до конца, Чтоб вбить ему в голову имя другого И вырвать из памяти имя отца! И все-таки светлая вера дана Душонке трехлетнего пацана. Сын слушает гул самолетов и ждет. А он замерзает, а он не придет! Сердце грохочет, стучит в виски, Взведенное, словно курок нагана. От нежности, ярости и тоски Оно разрывается на куски. А все-таки рано сдаваться, рано! Эх, силы! Откуда вас взять, откуда? Но тут ведь на карту не жизнь, а честь! Чудо? Вы скажете, нужно чудо? Так пусть же! Считайте, что чудо есть! Надо любою ценою подняться И, всем существом устремясь вперед, Грудью от мерзлой земли оторваться, Как самолет, что не хочет сдаваться, А, сбитый, снова идет на взлет! Боль подступает такая, что кажется, Замертво рухнешь в сугроб ничком! И все-таки он, хрипя, поднимается. Чудо, как видите, совершается! Впрочем, о чуде потом, потом… Швыряет буран ледяную соль, Но тело горит, будто жарким летом, Сердце колотится в горле где-то, Багровая ярость да черная боль! Вдали сквозь дикую карусель Глаза мальчишки, что верно ждут, Они большие, во всю метель, Они, как компас, его ведут! — Не выйдет! Неправда, не пропаду! Он жив. Он двигается, ползет! Встает, качается на ходу, Падает снова и вновь встает…

II

К полудню буран захирел и сдал. Упал и рассыпался вдруг на части. Упал, будто срезанный наповал, Выпустив солнце из белой пасти. Он сдал в предчувствии скорой весны, Оставив после ночной операции На чахлых кустах клочки седины, Как белые флаги капитуляции. Идет на бреющем вертолет, Ломая безмолвие тишины. Шестой разворот, седьмой разворот, Он ищет… ищет… и вот, и вот — Темная точка средь белизны! Скорее! От рева земля тряслась. Скорее! Ну что там: зверь? человек? Точка качнулась, приподнялась И рухнула снова в глубокий снег… Все ближе, все ниже… Довольно! Стоп! Ровно и плавно гудят машины. И первой без лесенки прямо в сугроб Метнулась женщина из кабины! Припала к мужу: — Ты жив, ты жив! Я знала… Все будет так, не иначе!.. — И, шею бережно обхватив, Что-то шептала, смеясь и плача. Дрожа, целовала, как в полусне, Замерзшие руки, лицо и губы. А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы: — Не смей… Ты сама же сказала мне… — Молчи! Не надо! Все бред, все бред! Какой же меркой меня ты мерил? Как мог ты верить?! А впрочем, нет, Какое счастье, что ты поверил! Я знала, я знала характер твой! Все рушилось, гибло… хоть вой, хоть реви! И нужен был шанс, последний, любой! А ненависть может гореть порой Даже сильней любви! И вот говорю, а сама трясусь, Играю какого-то подлеца. И все боюсь, что сейчас сорвусь, Что-нибудь выкрикну, разревусь, Не выдержав до конца! Прости же за горечь, любимый мой! Всю жизнь за один, за один твой взгляд, Да я, как дура, пойду за тобой Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад! И были такими глаза ее, Глаза, что любили и тосковали, Таким они светом сейчас сияли, Что он посмотрел в них и понял все! И, полузамерзший, полуживой, Он стал вдруг счастливейшим на планете. Ненависть, как ни сильна порой, Не самая сильная вещь на свете!