Стихотворения. Поэмы. Проза

Полонский Яков Петрович

Я вошел в отворенные настежь двери сперва в сени, потом в низенькую переднюю с маленькими висячими часами на стене и с горшком бальзамина на окне и потом в комнату, в которой половина стенки потолка была закутана в сумерки. Ставень одного окна была затворена, и запах какой-то мази неприятно щекотал ноздри того, кто входил туда прямо со свежего воздуха.

Представьте себе толстого, пузатого старика в колпаке, с носом в виде сливы, страждующего какими-то опухолями и одышкой, лежащего на постланном диване и прикрытого частью халатом, частью одеялом,

частью клетчатым носовым платком от мух,-- представьте себе такого больного, который, сняв с лица платок, никем не предупрежденный, увидал пред собой личность, ему совершенно незнакомую. Мы взаимно друг друга испугались, он меня, а я его, наконец, я шаркнул ногой и отрекомендовался. Больной вежливо поднял колпак, приподнялся на подушках и стал извиняться прерывающимся сиплым голосом:

– - Извините, по великодушию, не знал, застаете меня -- лежу -- болен...

Я сказал, что меня пригласила к себе Катерина Кузьминишна, сказал, где я с ней познакомился и проч.

– - У обедни, сударь; скоро будет... повремените!.. Вот, не встаю почти, разве-разве на минуточку пройдусь по комнате... Очень обязан... очень обязан... Старик вот лежит... старику скучно, тяжело, духота, окна поднять некому...

Я поднял окно и оттолкнул ставень. В комнате стало светлее.

– - Одолжили, сударь, одолжили! Позвольте покороче познакомиться (он протянул мне руку, до которой я слегка дотронулся, и сел подле него на стул). Очень рад, сударь! Вижу теперь, с кем имею дело... очень, очень рад, что имею честь с вами познакомиться.

В эту минуту, пошаркивая ногами, толстенькая Катя ввалилась в комнату; двери, как я уже сказал, до самой улицы были все настежь.

– - А!-- сказала она, увидав меня и протягивая руку,-- гордец! насилу-то зашли.

Она сняла шляпку и повесила ее подле зеркальца на гвоздик. Зеркальце с полинялыми золотыми гвоздочками на углах темной рамы, с большим, как кажется, удовольствием отразило в себе ее беззаботное личико...

– - Я думал, что вы уже давно здесь,-- сказал я.

– - Да меня завезли туда,-- отвечала Катя.

– - Я боюсь, что я обеспокоил вашего папеньку.

– - Одолжили, сударь!
– - отозвался больной,-- одолжили. Ка-а-тя! извинись!.. Я... здоров... здоров... а лежу... извинись, Катя! Где мои сапоги? Я, сударь, здоров... сейчас оденусь... сейчас, сударь,-- говорил он, задыхаясь и нетерпеливо двигаясь всем туловищем своим.

– - Да полно тебе, папа! Что за церемонии? Лежи, сделай милость! Вот... вздумал одеваться... я не знаю, где и сапоги-то твои!..-- сказала Катя, с участием подходя к отцу.-- Да я бы и не позвала его, кабы нужно было тебе вставать да одеваться.

– - Катя, Катя, Катя! Ты меня обижаешь,-- простонал старик, ложась на спину и покорно складывая руки.

– - Чем же тебя обижаю? Ну, чем?

Больной опять поднялся.

– - Вот имею честь... рекомендовать... сударь... Утешенье, сударь... добрая девушка, сударь.

Больной опять лег. Катиш спросила меня на ухо, буду ли я кофе пить.

– - Буду,-- сказал я.

И она

выкатилась вон из комнаты и через сени отправилась в кухню, где, вероятно, распорядилась насчет кофе, сливок, булок, а минут через пять, облизываясь, принесла оттуда банку с вареньем, в которой торчала чайная ложечка.

– - Нате вам пока варенья,-- сказала она и, зацепив полную ложку, понесла ее прямо ко мне в рот, закапала меня всего и расхохоталась.

– - Катя, оденусь... право оденусь!-- бормотал больной...

– - Пойдемте-ка лучше, чтоб его не беспокоить,-- сказала Катя, подмигнув мне глазом.

И, достав из кармана своего платья какое-то письмо, она, вероятно, нисколько не подозревая во мне опасного мальчика, не спеша спрятала его под чайницу на маленьком стуле. Я успел прочесть на адресе: "Г-ну Скандинавцеву", и спросил ее, покраснев по уши, с кем она перешлет это письмо.

– - А вы его разве знаете?-- спросила она, не смутившись, только внимательно на меня посмотрев.

– - Нет, не знаю.

– - Так почем же вы знаете?..

– - Катя... Катя!-- сказал больной с упреком, повернув голову,-- гость стоит... какая ты! Извините ее сударь... я лежу вот... я не лежал бы, оделся бы... знай я, что такой гость... Катя... бестолковая! Приглашай. Ах, какая же ты! Бьюсь, сударь, с ней! Бьюсь, каждый день бьюсь! Вот вы уж уходите... не умеет, сударь, принимать; извините, лежу...

Я стал прощаться с больным и осторожно пожал ему руку.

– - Гм! Что?
– - произнес он, из-под приподнятого колпака устремив на дочь глаза свои, и когда мы вышли, он воротил ее из передней, и я слышал, как он стал, задыхаясь, говорить ей: -- Нехорошо, Катя, нехорошо! Невежливо! Не годится, Катя... надо знать... уметь... обращение... подумает... Бог знает, что подумают...

Катя не возражала; поцеловала его, поправила ему подушки и вышла на крыльцо.

– - Пойдемте,-- сказала она мне,-- в огород, там есть у забора скамеечка, там будем кофейничать.

– - Да в огороде жарко.

– - Э!.. растаете вы, что ли? жарко! ступайте, я сейчас распоряжусь.

Много болтали мы всякого вздору, когда уселись на скамеечке в небольшом капустном огороде, в тени того же самого домика.

Кухарка принесла нам на подносе кофейник, чашки, сливочник и два ломтя белого домашнего хлеба. Я заговорил о Скандинавцеве, сказал, что этот человек меня интересует, и услыхал от Катиш восторженные похвалы уму его.

– - Обожаемьщ! Вот как надо называть его, -- сказала она, -- обожаемый!..

– - Ради бога, Катерина Кузьминишна, скажите мне, ради бога, влюблена в него моя кузина или так только?.. Вы поверить себе не можете, какое участие я принимаю во всем, во всем, что до нее касается.

– - Во всем, во всем, во всем, -- передразнила меня Катя, -- то есть ни в чем.

– - Я готов служить ей, помогать--все, что хотите.

– - Ну, положим, что она его любит, ну, чем вы поможете, ребенок вы эдакой? бабушка выдерет вас за уши, вот и все.

– - Ну вот, выдерет! Как она выдерет?